Уроки тьмы
Шрифт:
Там дарила я. Через закрытые веки, как сквозь полупрозрачную штору, я могла наблюдать другой мир из суетной и тревожной жизни. А сама я, моё тёплое тело с нитями издёрганных нервов, было не что иное, как о-бо-лоч-ка, разделяющая эти миры. Мои слова летели к нему навстречу через провода прямо в его распахнутое сердце. Слова приобретали смысл и делали меня счастливой. Метаморфоза передаваемых друг другу чувств кружила нас во Вселенной, останавливая время. (Пауза) Что со мной было – не знаю. Избегала смотреть мужу в глаза, находиться с ним в одной комнате, вместе обедать, завтракать, ужинать. Всё время придумывала причины поздно ложиться спать и рано убегать утром на работу, где я могла сразу схватить телефон, чтобы услышать дорогой голос, пока никого нет. Это был дурман, наваждение, тоска, а может быть, любовь? Что бы я ни делала, я всё время внутренне с ним разговаривала. Мучительно
(Закапало в другом месте.) Что за чертовщина, воспоминания о протечках только её раззадоривают. (Берёт тарелку и подставляет в другое место) Ну, а четвёртая – довела до первой седины. Мой сын. Как я поздно поняла, что он болен! Алкоголь, будь он проклят! Тогда тоже начиналась протечка. Непонятная тревога жила во мне. И в такие минуты руки сами набирали телефон сына. Иногда он отвечал сразу, но как-то приглушённо. Думала, что он не один. Или после суточного дежурства спит. А когда он не брал трубку несколько дней, я поняла, что пришла беда. От телефона не отходила. Какие это были невыносимо длинные гудки! Часами держала трубку и призывала: «Возьми, возьми, возьми трубку! Ты же там, в конце длинного гудка…»
Как сейчас помню его странный замедленный глухой голос. Мороз по коже. Только бы не бросал трубку, только бы слышать его… Кричала что-то несуразное про конец света, про кровную ниточку, про безработицу, бомжей, завывала, как по покойнику, прорывалась к его отупевшему сознанию! Судорожно искала соломинку, за которую можно было бы уцепиться, прижать к стене, как жертву, воздействовать страхом, жалостью, шантажом, всеми доступными материнскому сердцу средствами. Почти потеряв надежду, вдруг услышала – «согласен». Язык остановился, заработал мозг. А в голове стучит: «Ты болен, сын мой, болен, болен… Ах, как же я была слепа…» Потом врач, капельница, долгий спасительный сон. Как безумная бегала по кухне, гремя кастрюлями, как колоколами, колдуя над едой. Я словно раздвоилась. Первая я – тупо сидит за канцелярским столом на работе. Вторая я – кружит вокруг него там, заполняя собою всё пространство, отгоняя напасти. Через пять дней мы у врача. Жуткая правда нависла над нами, как палач. Это не жизнь и это не лечение, это избавление на краю черты. Вина разрасталась и жгла сердце. Спрашивала себя: за что? Ответ один:
За то, что ждала перемен. От любопытства и измен.
За бегство в райские сады с червивыми плодами.
За то, что главным был не Ты, а то, что за горами…
Слышится внезапный грохот – упал кусок штукатурки от потолка и через дыру показался чердак. Затем наступила мёртвая тишина. Капли прекратились. Женщина испуганно замерла. Стала убирать упавшие куски в угол и прикрывать плёнкой.
Ох! Да что же это такое! Настоящая «Гибель Помпеи», только вместо вулкана протечки орудуют. (Прислушивается) О! Тишина. Не капает. Нет, ты меня не обманешь, дыра раздора, я слышу, как твои щупальца ищут новые щели. (Пауза) Опять этот зуд. (Ведётрукой по телу) Начинается отсюда (трогает левую грудь), идёт сюда (дотрагивается до подмышки), спускается гусиной кожей по спине, пояснице, здесь щекочет (гладит бёдра) и замирает под коленками. (Сраздражением) Ах, как хочется расчесать, содрать вместе с кожей проклятый зуд. (Осторожно почёсывает коленки) Всё из-за вчерашнего. Проснулась и тут же поняла – день дурной. За окном всё серо, мрачно. Разлад прямо висит в воздухе, как дамоклов меч.
Завтрак вдвоём проскочил почти удачно. (Пауза) Что я сделала? Лишь случайно задела его ноги под столиком на кухне и тут же – поток проклятий и чертыханий: «Немедленно проси прощения!» Внутри меня что-то щёлкнуло и замкнуло язык на замок. (Почёсывается) Дожевала завтрак, поджала ноги под табуретку, как собака хвост.
Убили день. Надела теньСвой чёрный траур на глаза —Вселилась в сердце пустота.Поникло блёклое лицо,С тоской упало на плечо,Потом пропало. Лишь спинаБыла в себя погружена.Лицо распалось. В пустотеИскали руки в суетеГде брови, нос, а где глаза —Собрать бы им черты лица…Никак лица им не сложить,Бессильна плоть, запутан путь.Развеял ветер мой портретВ той пустоте на много лет.Что потом? Потом в метро, на встречу с прошлым, где мне передали весточку из Германии, куда переметнулся бывший коллега. После – биржа труда с толпой безработных до самой улицы. Многие стесняются, делают вид, что случайно здесь оказались. Да что там, здесь нет случайных, здесь все отверженные, знают, что такое беда. Не отметишься – не получишь подачку от властей. Стыдно быть бедным и безработным. Не всякий согласится работать метлой, мыть грязную посуду или таскать тяжести. Вспоминаем свои служебные комнаты и кабинеты как рай небесный, который раньше проклинали.
Поднимаюсь, притиснутая к перилам, по лестнице с плотной угрюмой толпой к кабинетам, а в голове стучат ритмичные жёсткие строки. На каждой ступени рождается своя строка. Я – уже не я, а частичка одного живого шевелящегося организма, куда он, туда и я. Его породил огромный город, равнодушно смотрящий на ползучую толпу. Такую жуткую толпу я видела только в Пассаже во времена страшного дефицита товаров. Почти одни женщины, как и на бирже. Писала на клочке бумаги потихоньку на чьей-то спине:
Я – женщина города мёртвых царей,Гранита и мраморных ног,Я – женщина города дикарей,Революционных сапог.Я – женщина хмурых домов взаперти,Дворов проходных в никуда.Я – женщина сумок и толчеиС мозолью больной навсегда.Я – женщина ржавых трамвайных карет,Кирпичных отравленных труб.Я – женщина женщин, встающих чуть свет,И недоцелованных губ.Я – женщина всех заблуждений в пути,Обманутых снов, острых слов.Я – женщина с диким упорством в грудиИ взглядом полуночных сов.Я – женщина чада кухонной плиты,Смердящей, как старый завод.Я – женщина вовсе не вашей мечты,Изнанка я – наоборот.Я – женщина женщин с лицом изнутри,С тенями прилипших забот.Я – женщина женщин горящей души.Мы – звёзды, а всё – небосвод.Стоят эти «звёзды» и думают, как бы хоть какую достойную работку получить. А в уборщицы, грузчики, сантехники и дворники никто не рвётся. А напрасно. Когда надежда умрёт вернуться на свою орбиту, то и этого не предложат, так как молодые займут и эти места. И правильно. Стою в толпе изгоев и нервничаю – успеть бы добежать до галереи на переговоры. Вдруг купят кое-что из картин. Мысли скачут, как строки в мониторе. Надо скорей домой. Жалобу насчёт недельной протечки не успела отнести в контору. Хоть это и бесполезно, но он велел. С обедом явно запоздала – жди выговор. (Пауза)
Наконец дома. Сидим. Едим. Ноги поджаты. Молчание густеет, как грозовая туча. Началось. (Почёсывает тело) «Сорвала на час священный приём пищи!» Поел. И вместо «спасибо» процедил сквозь зубы: «Неблагодарное отродье».
Отродье – это я. Почему неблагодарное? А потому (загибает пальцы) что не работаешь – раз, стоишь на бирже – два, перечишь – три, и смеешь выказывать свой нрав. Знал, чем бить, чтобы погасить своё раздражение от этой протечной жизни. Недаром всю ночь выл ветер. Слово «отродье» пронзило грудь как отравленная стрела и застряло там на всю оставшуюся жизнь.