Уроки украинского. От Майдана до Востока
Шрифт:
— А вы этим занимались?
— Неа. Это был дешевый пиар. Здесь, когда нас провожали, тоже позвали телекамеры. На трибуне стояли его святейшество, командир части и бывший губернатор Ирина Сех. Они нам раздали крестики, молитвенники, а экс-губернатор с трибуны сказала: «Если надо умереть, то умрите!»
— И что вы почувствовали в тот момент?
— Стало страшновато. Если уж политики и большие чины говорят «умрите», то… они же лучше знают политическую ситуацию. У нас появилось чувство страха. А до того не было. На Харьковщине к нам приезжали разные генералы, и у каждого было свое мнение, где и как нам разместиться. В первый день мы разбили
— Вам объясняли причины этих перемещений?
— И так понятно было — подготовка к приезду очередного генерала или журналистов. Потом наконец-то началась охрана границы. Нам дали пятьдесят километров. От пункта А до пункта Б. С нашей стороны контрабандных передач не было, но мы видели, как это происходит справа и слева. И возникал вопрос: а для чего мы находимся на этих пятидесяти километрах и почему наша линия ограничена пунктами А и Б?
— Вы задавали этот вопрос кому-нибудь из военного руководства?
— Конечно. Но ответом было: это танкоопасное направление, и мы должны его прикрывать. Что же касается воздушного пространства… были неоднократные попытки пересечения нашей границы воздушными средствами Российской Федерации. Сначала вертолеты, потом беспилотники. Мы видели, как летела целая эскадрилья — до сорока единиц воздушных средств. Они постоянно нас мониторили, залетали на нашу сторону. Сначала поступила команда стрелять на поражение. Но сразу пришла другая: без доклада не стрелять.
— А у вас было из чего стрелять по воздушным средствам?
— У нас были автоматы Калашникова, снайперские винтовки Драгунова, пулеметы Калашникова. Но все тонуло в этой вот цепочке докладов — когда командир звонит генералу, генерал — еще одному генералу, и они начинают разговор, скажем, с обсуждения жен и детей, в конце первый генерал вообще забывает, зачем он звонил… А в это время у нас на границе на протяжении четырех суток в одно и то же время и по одному и тому же маршруту летали беспилотники Российской Федерации. У нас не было даже нормальных средств связи. Звонили по мобильным телефонам, которые очень хорошо зондируются той стороной. И знаете, есть участки для техники проходные, а есть непроходные. Нас почему-то ставили на непроходные, и в это время из России сбоку от нас проходила ваша техника. Зачем они нас там держали?
— Зачем?
— У нас ведь тоже есть интеллект, мы все обдумывали. Это вопрос, который не дает нам покоя… Значит, кому-то это было выгодно. Зачем?! Пусть скажут, что была договоренность о разделе Украины: что западная часть должна достаться Польше, а России восток. И что мы должны умереть ради того, чтобы это разделение было оправдано жертвами. Нам же сказали: «Если надо будет умереть, умрите!» Но мы же не только мясо, у нас есть интеллект. Объясните хотя бы нам, мы никому не скажем! В общем, морально было очень тяжело. Мы видели, как люди массово убегали — с вещами, с детьми. Мы им, с одной стороны, сочувствовали, но с другой… там же под видом отца, мужа или брата мог бежать реальный сепаратист.
— Почему вы все время молчите? Вы не говорите по-русски? — поворачиваюсь к рыжему.
— Ни. Но разумею.
— Если
— Что вас там разозлило?
— Честно вам скажу: нехватка выброса адреналина. Потому что когда ты переходишь черту, за которой твоих уже нет, когда тебя кидают на бесполезный участок границы, и ты видишь, как сбоку проходят «КамАЗы» из России…
— То есть маленький солдатик злится на то, что большие генералы не дали вылиться адреналину, в который превратился накопившийся за три месяца службы на границе стресс? И его интеллект взбунтовался?
— Так и есть!
— Так же самое… — еле шевелит губами рыжий. — Батя сказал, — набрав в грудь воздуха, начинает он, — едь, сына, поясни, як у нас на заходi живуть и як жить треба.
— И как вы им это пояснили? Вы же не говорите по-русски?
— Жители пограничных районов нас хорошо принимали, — говорит брюнет. — Хотя многие морозились — типа по-украински не понимают. Но прошло время, и они перестали скрывать, что прекрасно нас понимают. Мы разговаривали с ними на украинском, они нам отвечали на русском. Это он по-русски не говорит, — наклоняется к товарищу. — А я говорю, но там общаться на украинском было для меня делом принципа.
— То есть у маленького солдатика была миссия? — Я снова поворачиваюсь к рыжему, и он судорожно кивает. — И вы ее выполнили?
— Та. Виходило — слово за слово. Вони стояли на своєму, і я стояв на своєму. На тому ми і розходилися. Але я сказав їм батину думку — що Україна єдина. Що ми всі люди сходу і заходу єдині. Просто політика ділить нас.
— Если каждый оставался при своем мнении, значит, вы миссию не выполнили.
— Виконав. Я все одно, коли на мене кричали і коли від мене відверталися, продовжував їм говорити думку мого батька.
— Мы принесли на восток росток запада.
— А на запад вы принесли росток востока?
— Неа… Там люди живут бестолково и одним днем.
За полтора часа нашего разговора они ни разу не захотели сменить позу, так и сидели вплотную друг к другу с неестественно прямыми спинами. Один солдатик с интеллектом. Другой с миссией. Только иногда они отворачивались, чтобы скрыть набегающие на глаза слезы.
Львов. Бар
Вечер. В подвальном помещении широкие столы и низко висящие над ними светильники. Полутьма. За одним из столов сидит компания — трое мужчин и женщина. По одну сторону — полный, с большими темными глазами. Он много говорит. Рядом худощавый рыжий в кожаной куртке. Молчалив. Напротив них мужчина с голубыми глазами навыкате и крупным носом с горбинкой. Все высокие местные военные чины.
— Люда, что ты мне говоришь?! — кричит через стол полный. — Я пообщался со своим сослуживцем из Российской Федерации, и он мне такую ахинею понес. Воевать! С ними только воевать!
— Лучше перекрыть границу с Россией, — говорит тот, что с горбинкой.
— Надо остановить АТО! — прорывается голос Людмилы.
— Но и в Луганске есть люди, которые хотят быть с Украиной, — отвечает Богдан. — Пусть их немного. Но они есть. Да, тех, кто хочет быть с Россией, восемьдесят процентов. Но мы не можем оставлять этих людей сам на сам.