Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
Пока мальчишка греб, Молчун перебирал сети, изредка поглядывал на море, наконец приказал сушить весла.
Первая завязь сетей ушла в глубину, вторую из рук чуть не вырвал и не запутал порыв ветра, следующие завязи ветер швырнул обратно в бударку – казалось, вспучившееся море не желало ничего принимать.
Можно было двигаться обратно, но выгон задул сильнее, волны выросли, набросились на лодку, и она зашаталась, заохала, словно предчувствуя, что не совладать с непогодой, в разбушевавшемся море она скорлупка.
Молчун запрокинул голову,
На днище прибывала забортная вода…
Знай Молчун, что случится недоброе, окажется чуть ли не в центре шторма, понадеявшись, что до непогоды успеет вернуться, не взял бы ребенка. Впрочем, нет, желал, чтоб пацан узнал, каким бывает море, что чувствует человек, оказавшись среди стихии – испытать такое, пересилить в себе страх полезно каждому, тем более начинающему жить. Ветер старик считал быстро возникающим и быстро утихомиривающимся, понадеялся, что выгону гулять недолго, а вышло…
Ванятка бросил весла, сидел на дне бударки, чуть ли не по грудь в воде, и широко распахнутыми глазами, моля о спасении, смотрел на Молчуна.
Старик взялся за весла и погреб к берегу, с придыхом произнося при каждом рывке «э-эх! э-э-эх!».
Влажный и ставший тяжелым ветер давил на грудь, отчего Ванятка стал задыхаться, беспомощно, как очутившаяся на суше рыба, открыл рот, отплевывался забортной соленой водой.
– Ложись! – приказал старик и, когда мальчишка не послушался, повалил и сам лег рядом, оттеснив к борту: точно так, как спали на топчане.
– М-амка! – Ванятка захлебывался до тошноты горькой водой, вцепился в старика, а тот стал привязывать мальчонку к сиденью якорной цепью. Затем встал, и Ванятка увидел, как у старика дернулись губы, собравшись в кривую улыбку.
Словно благословляя ребенка, желая ему напоследок долгой и счастливой жизни, Молчун что-то невнятно проговорил и шагнул за борт, сразу пропав в суматошной, ревущей мгле. А полегчавшая бударка вздохнула легко и свободно…
Утром, когда развиднелось, море утихло и в небе запылала алая зорька, Ванятка очнулся на руках рыбаков.
Привстал и увидел, что по морю бредут, натыкаясь друг на друга, молчаливые волны, над ними носятся стаи нырков, выискивая выброшенную из глубин рыбу.
– Где старик? – спросили мальчишку. В ответ Ванятка заплакал в голос. А успокоившись, твердо сказал, что из Чардыма не уедет, коль отправят в детдом, сбежит и вернется.
– Как жить станешь? Ведь от гордости ничьей помощи не примешь, – покачал головой участковый милиционер, а директор рыбсовхоза предложил оформить мальчишке пенсию за умершую мать с доплатой за охрану, починку сетей, поплавков. Так и порешили.
Каждый раз перед штормом, когда по морю начинает бежать мелкая рябь, солнце прячется за тучами, от ветра свистит в ушах, видят Ваню Ветлина на высохшей под солнцем старой бударке близ сарая. Мальчишка не отрываясь смотрит туда, где море встречается с небом.
Нелетная погода
Как правило, после очередного рейса в Архангельск Степан Вислов прощался с экипажем, шел к цветочному киоску, приобретал тройку гвоздик, затем заглядывал в окошечко кассы. Оля несказанно радовалась, увидев радиста, просила обождать окончания ее смены. Степан выходил из здания аэровокзала, выкуривал пару сигарет, читал на стенде вывешенную газету, выпивал в киоске стакан яблочного сока. Наконец выбегала кассирша, не стесняясь посторонних, повисала на бортрадисте, чмокала в щеку.
– Ко мне?
– Куда же еще? – вопросом на вопрос отвечал Степан.
В автобусе по дороге в город оба без умолку болтали, не в силах наговориться, будто не виделись целую вечность. Выйдя на нужной остановке, Степан обнимал девушку за плечи – узкие, покатые, хрупкие, они прощупывались под форменной курткой. Наклонялся, целовал. Оля говорила:
– Отчего такой нетерпеливый? Ведешь себя точно старшеклассник. Дома нацелуешься.
На втором этаже барачного типа здания Ольга доставала ключ, шепотом предупреждала:
– Пожалуйста, не топай, как медведь, иначе разбудишь мою мымру, тогда обоим не поздоровится: меня обзовет гулящей без стыда и совести, забывшей о девичьей чести, тебя – блудливым котом.
Степан перебивал:
– Когда перестанешь бояться соседки? Поменяла бы жилье – и дело с концом.
– С удовольствием – натерпелась вдоволь, но она и слышать не желает о переезде.
На цыпочках, чтобы не скрипнули половицы, двое пробирались по тесной передней, опасаясь ненароком свалить со стены неизвестно каким образом попавшие в бездетную квартиру детские санки.
Оказавшись в комнатке, где на окнах свисали тюлевые занавески, Степан успокоенно вздыхал. Ольга сбрасывала куртку, в полумраке у кассирши, как у кошки, горели глаза.
– Свет зажигать не будем? Пусть думают, что я еще на работе.
Степан доставал сигареты, просил не забыть разбудить утром ровно в пять, но Ольга пугала:
– А вот и не разбужу соню! За опоздание на рейс попрут из авиации с треском, никакие оправдания не помогут, останешься на жительство в Архангельске, пойдешь в управдомы или радиомеханики!
Так бывало в каждый прилет Вислова в северный город, когда экипаж уходил в гостиницу летного состава, а бортрадист спешил к кассирше. Проявляя мужскую солидарность, Степан предложил командиру познакомить с холостой подружкой кассирши, но получил отказ:
– У меня дома две любимые женщины – жена с дочкой.
Ольга прижималась к Степану, привставала на цыпочки, что-то шептала в ухо. Следовало также проявить нежность, но Степан от рождения был малоразговорчив, больше слушал других, нежели говорил сам.