Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
Пес осознал, что незваные гости за штакетником не переступят границу, не войдут на территорию, перестал рычать, лег у стены с обвалившейся штукатуркой, с почерневшими от времени планками, отчего стена походила на скелет.
– Чистый зверь! – оценил пса Сережка Гордеев, добавил: – Такой схватит – не вырвешься, запросто прокусит руку и ногу, сделает инвалидом.
– Испугались? – съехидничал Гошка. – Слабо подойти? – расхрабрился и перелез через забор, ступил на заросший сорняками соседский двор. Постарался скрыть возникшую в коленках дрожь, что удалось с трудом, двинулся к выглядевшему жалким дому-пятистенку.
Удивленная невиданной дерзостью собака ощетинилась, показала два клыка. Возвращаться, тем более убегать без оглядки, Гоша не мог, иначе навечно прослыл бы в глазах ровесников трусом, и продолжал передвигать ноги.
Собака уже зловеще прорычала. Гошка хотел произнести что-то ласковое, чтоб пес не считал его врагом, но голос пропал, к тому же не успел – пес оттолкнулся от земли. Собака, точно обрела крылья, взлетела и… опустилась бы на мальчишку, но ее перехватил Егорычев. Схватил за загривок, другой рукой сильно и, видно, больно, ударил кулаком в бок, затем обернулся к Гошке:
– Жить надоело? Загрыз бы и не подавился, а мне потом под суд идти? – Егорычев осекся, узнав в насмерть перепуганном мальчишке сына соседей. – Молись, что сдержал Кабысдоха, иначе уже не дышал!
В руках Егорычева пес стал иным, нежели пару минут назад – зрачки испуганно забегали, хвост поджался. Собака смотрела виновато, собралась лизнуть хозяина в руку, демонстрируя любовь, но Егорычев сильно потряс, затем пнул сапогом в бок, отчего Кабысдох по-щенячьи взвизгнул. Ничего не говоря, не глядя на оцепеневшего мальчишку, Егорычев увел пса, привязал у крыльца и скрылся в доме.
С трудом простившись со страхом, Гошка вернулся к друзьям. Когда отдышался, пришел в себя, спросил:
– Ну, похож он на фашиста?
– Не! – в один голос ответили мальчишки. – Те были хуже зверей, а этот спас тебя, не позволил собаке разорвать.
Отец долго возился в прихожей, полез на чердак, вернулся недоуменным:
– Хорошо помню, что здесь топор оставил – словно сквозь землю, то есть пол, провалился. – Обернувшись к сыну, спросил: – Может, ты брал и забыл положить на место?
– У соседа топор, – признался Гошка. – Попросил одолжить, ну и услужил по-соседски.
Мать у плиты замерла. Отец кашлянул в кулак.
– Напраслину на него наговаривают, никто не здоровается и мимо проходят, будто он чужой.
– Он и есть чужой, – тихо ответила мать. – Был чужим и чужим остался. Думаешь, немцы насильно в полицию взяли? Добровольно, с большой охотой служил вражинам, как мог издевался над народом, стращал, что отправит в неметчину, отбирал последние харчи и одежду, сторожил арестованных – те просили воды, а он в ответ смеялся. За верную службу медаль получил – хвастался ею.
– Ничем и никогда не искупит вины, – добавил отец и еще что-то хотел сказать, но не успел – за дверью послышался голос:
– Вылазь, паскуда! Нашел моду убегать! Узнаешь, как не подчиняться!
Захлебины вышли из дому и увидели соседа, сидящего на корточках у крыльца.
– За своей псиной пришел – снова посмела убежать, будто у вас медом намазано, – объяснил Егорычев, не глядя на соседей. – Насилу нашел. – Заглянул под крыльцо, позвал: – вылазь! Иль прикажешь упрашивать?
Потянулся рукой под крыльцо, не дотянулся до собаки, хотел выругаться, но смолчал, сделал еще одну попытку достать Кабысдоха.
– Узнаешь у меня, как удирать!
Оказавшись в руках хозяина, пес затравленно смотрел на Егорычева.
– Прощения прошу, что пришлось побеспокоить. Благодарствую, что приказ подписали и моя анкета не испугала. Только бригада к себе ни в какую не берет и говорить со мной отказываются, будто я чумной, вы поставьте их на место, – последние слова Егорычев произнес, уже приближаясь к калитке.
Захлебины вернулись в дом, весь вечер точно набрали в рот воды, за ужином украдкой косились в окно, за которым доносился собачий визг – сосед учил Кабысдоха беспрекословному подчинению.
Утром, когда Гошка спустился с крыльца, увидел торчащий под ступеньками куцый хвост. Уже не опасаясь собаки, позвал Кабысдоха. Пес высунул вначале голову, затем выполз. Доверчиво подполз к мальчишке, лег у его ног. Гошка погладил, и пес лизнул детскую руку. Гошка поспешно раскрыл портфель, вытащил завтрак. Упрашивать беглеца не пришлось – Кабысдох проглотил бутерброды.
Гошка собрался принести еще еды, но тут рядом вырос Егорычев. Схватил собаку, отчего голова Кабысдоха дернулась, и потащил, то и дело ударяя носком сапога.
– Будешь знать, как удирать!
Новый удар, новый визг.
Бил Егорычев умело, со знанием дела, видимо, имея богатый опыт. Собака уже не визжала, не скулила, не взывала о милосердии. У своего дома Егорычев ударил пса в последний раз и отбросил еле живое тело…
Спустя час Кабысдох вновь перебежал к Захлебиным.
Первой услышала под крыльцом шорохи мать. Ни слова ни говоря, выудила из кастрюли мясистую кость, отдала сыну, и Гошка бросился кормить собаку, но та долго не притрагивалась к еде, водила шершавым языком по засохшей на шерсти крови, вылизывая рану.
– Пошли!
Кабысдох послушно заковылял за мальчишкой. В прихожей улегся, когда же перед ним поставили миску с водой, с жадностью вылакал все до дна.
– Пусть у нас останется, – попросил мальчишка, и мать ответила:
– Пусть.
Егорычев пришел, когда его никто не ждал.
Над поселком спускались сумерки. С моря надвигалась синяя прохлада. Поутихли гривастые волны. Неугомонные чайки вернулись в свои гнезда.
– Где Кабысдох? – не поздоровавшись, спросил выросший на пороге сосед.