Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
– Будешь ужинать? – девушка забывала про соседку, которая, несмотря на позднее время, не прислушивалась за стеной, а утром, столкнувшись с кассиршей на кухне, прочтет мораль, пристыдит за привод мужчины. Доказывать, что со Степаном не интрижка, а настоящее чувство – напрасное дело, соседка презирала кассиршу, в то же время завидовала ее молодости, способности нравиться мужчинам…
Степан крепче обнял Ольгу, подумал, что с ней забывают все неурядицы по службе, отдыхает душой и телом лучше, чем в профилактории, чувствует себя мужчиной, за время разлуки соскучился по всегда внимательной и ласковой к нему кассирше. Экипаж догадывался, что во время стоянки в Архангельске бортрадист ночует не у родственников, шутя спрашивали о даме сердца и не получали ответа.
Ольга предложила поужинать, но Степан отказался, открыл форточку и метко выпустил на улицу сигаретный дым. Подумал, что Ольга снова увела к себе, а он безропотно согласился. Впрочем, почему «увела»? Он пришел сам, насильно никто не тащил, при подлете к Архангельску думал про Ольгу: как встретит, как попадет в ее коммуналку со строгой за стеной одинокой, как и Оля, соседкой…
Познакомились два месяца назад, когда Архангельск закрыли по метеоусловиям. Ольга ничего не требовала, не скрывая от других кассирш связь, радовалась появлению Вислова с рейса Петербург – Архангельск – Нарьян-Мар, увозила к себе, побеждая страх перед соседкой, старой девой…
Когда однажды командир экипажа увидел, как Вислов встретился с кассиршей, а та заботливо, очень по-матерински поправляла у радиста на шее шарф, сказал:
– Не знаю, как ты, а она тебя сильно любит. На влюбленных у меня глаз наметанный. Такие, как эта, бывают отличными женами: будешь дураком, коль упустишь.
Город за окном спал или готовился ко сну. В доме напротив горело лишь одно окно, другие слепо смотрели во двор.
– Свет зажигать не будем, – знакомо произнесла Ольга.
Степан вспомнил наставления командира: «Одумаешься – будет поздно». Подумал, что хорошо, что Ольга этого не слышала, не то потянула бы в загс, что делали другие знакомые девушки, видя в Вислове выгодного жениха, затем мужа.
– Если просплю, придется на своих двоих к аэродрому бежать, – сказал Степан и выбросил окурок в форточку.
– Опоздаешь на рейс – перейдешь работать почтальоном! – засмеялась Ольга.
Безлюдные в ранний час улицы казались шире и длиннее, нежели днем, когда по ним взад и вперед сновали люди, машины.
За универмагом Вислов свернул на площадь и увидел, что аэропортовский автобус делает разворот. Степан замахал руками, припустился вдогонку автобусу, и тот притормозил, гостеприимно распахнул дверцу. Степан влетел в автобус, плюхнулся на сидение рядом с Жилиным.
– И я в твои годы опаздывал, – глубокомысленно заметил штурман и подмигнул заполнившим автобус работникам аэропорта. – Тоже ночи были короткими, все никак во время не укладывался. Это только у нас железный график, а в любви его нет и быть не может – в любви все происходит без графика.
Вокруг засмеялись, и Вислову пришлось отшучиваться.
До заполярного Нарьян-Мара летели больше трех часов. Пассажиры вначале жаловались на холод в салоне, кутались в воротники, не снимали перчаток, но когда включили отопление и стало почти нечем дышать, хором зажаловались на возникшую парилку.
Под самолетом проносилась грустная тундра, где делала первые робкие шаги короткая весна. Изредка появлялись болота с чахлыми деревцами, полоски замерзших речушек, впадающих в Печору.
Степан слушал в наушниках эфир и вспоминал, как над ним подшучивал экипаж, зная, с кем в Архангельске встречается бортрадист, отчего не ночует в ведомственной гостинице. «И командир, и штурман лезут в душу с советами, будто без них не смогу сам разобраться в личной жизни. С Ольгой во всем честен – ничего не обещаю, да она и не просит, не пытается захомутать. Экипаж считает, что вожу девушку за нос, осуждает…»
В наушниках, перекрывая другие шумы, радиопомехи, послышались знакомые позывные.
– Ненцы просят поторопиться, погода у них шалит, характер показывает, опасаются, что при пурге мы обратно вернемся, – доложил командиру Вислов.
– Успеем, – невозмутимо ответил Глебов, всматриваясь в приборную доску.
– Как-нибудь, не впервые, – добавил Жилин, третий член экипажа смешливый Юркин сказал:
– Раз идет пурга, знать, нам загорать.
Пургой в Нарьян-Маре и не пахло – небо было чистым, сквозь облака несмело светило солнце, не уходящее с небес до осени, но Жилин, как заправский морской волк, намочил во рту указательный палец, поднял его и изрек:
– Как пить дать, сидеть тут, чтоб меня женщины не любили.
– Не каркай! – потребовал Глебов и всмотрелся в небо.
– Могу на спор пойти, – Жилин заломил на затылок фуражку. – Ставлю дюжину пива. – Видя, что товарищи не прореагировали на предложение, обиделся: – Когда погода сабантуй справляет, я ни при чем.
Штурман обладал удивительной способностью ни при каких обстоятельствах не терять присутствия духа. Когда удивлялись его вечному спокойствию, ссылался на крепкие нервы, на что Глебов возражал:
– Не нервы имеешь железные, а кожу крокодилью, таких, как ты, ничем не прошибить, ни горем, ни радостью.
Жилин смеялся, советовал товарищам принимать витамины, пить бром, иначе с расшатанными нервишками попрут из авиации.
На этот раз, говоря о наступлении нелетной погоды, Жилин как в воду глядел: не успел экипаж начать готовиться к обратному рейсу, как метеорологи закрыли аэропорт, пришлось зачехлять моторы.
– Ну, что я говорил? – спросил Жилин, ему ничего не ответили, экипаж молча дошагал до дома приезжих, солидно именуемого гостиницей «Заполярной» горкомхоза, вселился в четырехместный плохо протопленный номер. Жилин попытался улучшить мрачное у товарищей настроение, напомнил, что пусть шалит погода, зато зарплата идет.