Ушли, чтобы остаться
Шрифт:
– Егорычев стрелял? – уточнил отец.
– Нет, другие полицаи. Потом деда Мавродия как участника гражданской и мировой войн насмерть забили. Узнала про Егорычева – и точно прошлое возвернулось.
– Старое не возвращается.
– Он-то вернулся.
– Полностью свое отсидел, подчистую освободили, в справке указано местожительство – наш поселок.
– Зачем на работу принял? Ни одна бригада его к себе не возьмет.
– Больше ему некуда ехать, к тому же родился у нас.
– И где мародерствовал, немцам прислуживал! Не забуду, как унес последний мешок картошки и мамино обручальное кольцо, еще что пленных конвоировал, измывался над ними. Не успел вместе с немцами уйти – те бросили, как падаль. Почти полгода в займище прятался, одичал, питался неизвестно чем, когда изголодал – сдался, пошел под суд. Мало дали – по мне бы век оставался под арестом. Жену оставил на сносях, ребеночка записали на материнскую фамилию, потом уехали, а куда – бог знает. Чуть ли не четверть века минуло, а не могу простить, как пресмыкался перед врагами, гнал молодежь в неметчину. Мать кланялась в ноги, умоляла не выдать, что муж в Красной, а он: «Гони золотишко!».
– Свое сполна получил, если бы убивал, другую статью дали, вплоть до высшей меры.
– Убивать, верно, не убивал, а измывался так, что хуже не бывает. Как таких только земля держит?
– Удивительно, что все помнишь, тебе же тогда два годочка было.
– В войну рано взрослели, соседка не стерпела надругательств и наложила на себя руки, а он хвастался немецкой медалью, приколол на пальто, чтоб все видели… На твоем бы месте указала ему от ворот поворот.
– В справке оказано, что полностью отбыл срок, направлен к нам на постоянное жительство…
В спальне замолчали, сколько Гошка ни прислушивался, ничего больше не услышал. За окном продолжало шуметь море, повизгивать на петлях – точно плакало дитя – не-затворенная калитка. Мальчишка поворочался, помял под головой подушку и, когда уснул, из мрака выплыл человек с собакой на поводке. Хмуро косясь, Егорычев пролаял раз, другой, дескать, не подходи, не то несдобровать, стал бить хвостом по полу, да шибко так… Гошка отшатнулся, собрался позвать на помощь, но голос пропал. Он ударился затылком о спинку кровати, открыл глаза и увидел не нового в поселке человека и его пса, а солнечный луч на потолке. Не простившись со сном, услышал настойчивый стук.
– Кто?
Стучали во входную дверь. Пришлось вставать, пройти босым по половицам.
На пороге стоял явившийся из сна Егорычев.
– Отец спит? Коль храпака дает – не буди и сам топор дай: позарез нужен, без него как без рук.
Окончательно проснувшись, мальчишка уже более внимательно, нежели вчера, рассматривал заселившего соседний дом. Гошка смотрел на Егорычева, а тот на мальчишку.
– Так дашь иль нет топор?
Топор вместе с ящиком, в котором хранились плоскогубцы, гвозди, ручная пила, стоял за кадушкой. Гошка протянул требуемое и похвастался осведомленностью:
– А ваш дом который год стоял заколоченный, прошлой осенью, когда страшный шторм был, волны чуть до него не дошли, ветер стал крышу срывать. Как поутихло, я с пацанами на крышу взобрались и чуть шеи не свернули – стропила-то подгнили.
– Куда взрослые смотрели? Отчего ремня не дали? Из-за вас дожди в дом проникли, пол сгнил. И так крыша на честном слове держалась, а вы… Драть некому, я бы уж… – Егорычев не договорил, обернулся на шаги вошедшей хозяйки. При виде незваного гостя ее лицо стало белым, глаза округлились.
Егорычев исподлобья сверлил женщину тяжелым взглядом.
– Я, это самое, за топором пришел, надо кой-чего починить, без топора как без рук, дом в полный упадок пришел…
Мать продолжала молчать, крепко держась за косяк, чтобы не упасть – пальцы казались неживыми, как и она сама.
Егорычев продолжал:
– Стропила подчистую сгнили – может, червь уел, половицы разошлись, стали почти трухой. Главное, крыша прохудилась, работы непочатый край, без инструмента не приступать к ремонту…
Егорычев шагнул к выходу. Мать не сразу уступила дорогу – ноги точно приросли к полу. Когда же сосед вышел, некоторое время не шелохнулась. Лишь когда во дворе пропела калитка, бросилась к сыну, прижала его к груди, точно опасалась, что с Гошкой случится нечто непоправимое, надо его спасать.
– Ты чего, мам? – испугался мальчишка.
Мать была не в силах произнести ни слова, наконец выговорила:
– Я за тебя в школу пойду? Марш умываться и завтракать! До звонка десять минут! Горе мне с тобой! Придет отец – уж нажалуюсь!
Что дальше говорила мать, Гошка не слушал. Плеснул в лицо пару горстей воды, залпом осушил кружку молока, зажал в зубах ломоть хлеба с сыром, схватил портфель и был таков.
На большой перемене, прячась с мальчишками от учителей в уборной, Гошка спросил:
– В войну с нами воевали не только немцы, а и полицаи из русских, кто прислуживал врагам. Отчего их так звали? Полицейские ведь были при царе.
Мальчишки пожали плечами – ответа не было, лишь Данька Чижов, успевший прочитать чуть ли не все книги в школьной библиотеке, знающий больше иных молодых учительниц, сказал:
– И в войну были полицейские.
Данька, как и Гоша, не курил – попробовал разок, но стало тошно, в курилку приходил за компанию. Данька сплюнул, добавил:
– Царские ходили с дубинками, чтоб демонстрантов бить, а фашистские с оружием: немецкие холуи были пострашнее царских.
– Он не похож на фашиста, – отметил Гоша, вокруг не поняли:
– Ты про кого?
– Говори яснее.
– Он с собакой пришел. Пес – чистый волк, заглянул за забор, а он ка-ак кинется – не был бы привязан – разорвал.
Мальчишки уставились на одноклассника, и Гоша, радуясь вниманию, продолжил:
– В тюрьме сидел, теперь выпустили. На вражину не похож, – заявил Данька. – Человек как человек.
– Написано должно быть «полицай»? С войны больше двадцати лет прошло, за эти годы мог снова стать честным.
Все уставились на самого сведущего, и Данька изрек:
– Мог, двадцать лет – срок немалый.
Мальчишки сидели за забором, опасаясь подойти к заброшенному, прежде ничейному, а с недавних пор заселенному дому с прохудившейся крышей, разбитыми в окнах стеклами. Причин для осторожности было много, и первая – пес с подпалиной на боку, недобро урчащий, показывающий клыки. Собака была привязана у крыльца и рычанием предупреждала, что схватит мертвой хваткой любого, кто посмеет ступить на охраняемую территорию.