Усобники
Шрифт:
При том разговоре Анастасия оказалась. И сколько же неудовольствия уловил боярин на её лице! А всё из-за гридина. Значит, верны его, Ерёмы, догадки.
Однажды, когда великий князь в Орду отправлялся, княгиня высказала Ерёме:
– Отчего, боярин, зла мне желаешь?
Отпрянул Ерёма. Взгляд у Анастасии неприязненный, губы поджаты.
– Я ль, княгиня-матушка? Откуда мысль у тебя такая?
– Вижу. Норовишь, как меня больнее лягнуть… И достал.
Высказавшись, удалилась, оставив Ерёму одного. Тот потёр затылок, раздумывая, как могла Анастасия догадаться, что у него, боярина, на уме?
Сам себе молвил: «С княгиней держи ухо востро, боярин Ерёма». И, решив больше не испытывать судьбу, покинул гридницу.
В Москву Юрий вернулся с добрыми вестями, несказанно обрадовав отца. Князь Даниил немедля отправил в Тверь боярина Стодола. Вскоре стало известно: великий князь Андрей в Орду отъехал.
Неделю за неделей выжидали князья Даниил и Михаил, гадали, с чем возвратится Андрей Александрович. Коли с ордынцами, то жди беды.
Если же Москва и Тверь попытаются сопротивляться, то хан в гневе пошлёт на Русь свои полчища, и они разорят Московское и Тверское княжества, а на самих князей падёт ханская кара. Разве забыто, как городецкий князь Андрей, начав борьбу с братом Дмитрием за великий стол, навёл татар? Горела и стонала земля Русская, бежал Дмитрий, а князь Андрей с ханским ярлыком сел на великое княжение…
И снова съехались тверской и московский князья, теперь уже в Переяславле, у постели больного князя Ивана Дмитриевича, и сказал Михаил Ярославич:
– Ежели явится князь Андрей с Ордой, то беда неминуема, разор и поругание отечеству нашему. Перед силой ханской нам не устоять. По, мнится мне, хану разорение Руси ныне ни к чему. Что станут собирать баскаки с нищих княжеств?
Тяжко больной переяславский князь Иван, поминутно задыхаясь, кивал, а Даниил Александрович брови супил, соглашался:
– Твоя правда, Михайло Ярославич, но, коль без Орды пойдёт Андрей на наши княжества, не дадим себя в обиду, укажем ему место.
Иван приподнялся на подушках, заговорил хрипло:
– Князь Михайло Ярославич, — он взял тверского князя за руку, в тебе я всегда видел старшего брата, ныне, чую, последние дни жизни отведены мне. Когда возьмёт меня смерть, княжество моё отойдёт к Москве. Ты, князь Михайло Ярославич, прими это как должное, а боярам моим слово моё ведомо. Не дайте волку серому, великому князю Андрею, растерзать вас…
Заметив тень неудовольствия, проскользнувшую по лицу тверича, князь Иван сжал его руку:
– Помню, князь Михайло, было время, Тверь в Переяславское княжество входила, но теперь твоё княжество разрослось, с Владимиром соперничает, а Московское княжество слабое, и у князя Даниила сыновья. Настанет время им уделы выделять. Не держи зла на меня, Михайло Ярославич.
Тверич усмехнулся:
– Я ль перечу, князь Иван? Нам с князем Даниилом не враждовать, нам бы выстоять перед алканием князя Андрея.
Стояли жаркие дни. С безоблачного неба знойно палило солнце, степь выгорела, а всё живое затаилось, не подавая признаков жизни. Даже не верилось, что скоро и листопаду время. Так бывает разве что в июле-страднике либо в августе-густаре.
Старались передвигаться больше ночами, вдоль древних рек Итиля — Волги, Танаиса — Дона, их больших и малых притоков.
Едва горячее солнце начинало доставать землю, гридни стреноживали коней в какой-нибудь впадине, располагались на отдых. Великому князю разбивали шатёр, и он, молчавший всю обратную дорогу, уединялся, хмурый и чужой для всех…
Было отчего задуматься великому князю. Псом побитым возвращался Андрей Александрович домой. Богатыми подарками наделил он ханских вельмож и, уверенный в ханской милости, предстал перед его очами. Но хан был грозен, он спросил:
– Дал ли я тебе, конязь Андрей, ярлык на великое княжение?
– Я ль не твой верный холоп, могучий хан?
– Ты не ответил, конязь, получил ли от меня грамоту?
– Я ль не обласкан тобою, великий и могучий хан?
Князь Андрей на коленях пополз к ханскому возвышению.
– Ужели в чём виновен я?
Тохта поднял руку, и могучие богатуры схватили русского князя за плечи, готовые привести в исполнение ханский приговор. Но Тохта повременил. Он сказал:
– Я поставил тебя, конязь, старшим над всеми конязями, чтобы выход, какой платят мне урусы, множился! Ты должен помогать баскакам собирать ясак. Так ли? Но ты забыл это и затеваешь свару с братом своим Даниилом. К чему? Разве это нужно Орде? Я знаю, ты станешь просить у меня воинов, чтобы власть твоя усилилась. Но ты их не получишь, и знай, конязь Андрей, если урусы поступят с моими баскаками так, как они повели себя с мурзой Четой, то я посажу на великий стол другого конязя.
Тохта не пожелал слушать оправдания князя Андрея. Под смех царевичей и мурз, окружавших ханский престол, князя Андрея вышвырнули из дворца. Очутившись за оградой, он покачнулся, в глазах у него потемнело, и разум померк. Великого князя подхватили у ворот гридни, принесли в караван-сарай, стянули рубаху и сапоги, поминутно прикладывали ко лбу и груди тряпицы, смоченные холодной водой, пока сознание не вернулось к нему.
А поутру ещё один позор пришлось испытать князю Андрею. Явился мурза Чета, остановился у дверей каморы и голосом, не терпящим возражений, изрёк:
– Конязь Андрей, могучий и великий хан всех монголов велел тебе возвращаться на Русь. Но ты оставишь в Сарае десять гридней. Такова воля великого и могучего хана Тохты…
Мог ли он воспротивиться повелению хана?
Случившееся в Сарае не прошло бесследно: князь Андрей почувствовал боль в груди. Сердце словно опрокидывалось и замирало, напоминая Андрею Александровичу трепыхание раненой птицы. Мысль, что Тохта отберёт у него ярлык на великое княжение, омрачала даже предстоящую встречу с Анастасией. Князь Андрей злобствовал и на тверича, и на брата Даниила. Тверской князь давно уже мнит себя великим, а Даниил его руку держит.