Усобники
Шрифт:
Малоезженая, поросшая блеклой, высохшей травой, дорога брала на северо-запад. По сторонам часто виднелись латки золотистого жнивья, иногда близко от дороги встречались избы смердов с постройками и копёнками свежего сена, огородами, обнесёнными жердями от дикого зверя.
Деревеньки в три-четыре избы. И повсюду стоял стук цепок. То на плотно убитых токах, под крытыми навесами, смерды обмолачивали снопы пшеницы.
Когда Олекса с гусляром бродили по миру и ночевали в деревнях, во время обмолота дед брал в руки цеп и вместе с мужиками обивал колосья, а Олекса с бабами и ребятнёй подносили снопы, на ветру провеивали зерно, и мучная пыль висела над током.
Отдыхал гридин в деревеньке, в самом верховье Клязьмы-реки. Деревенька совсем малая, двудворка: в одной избе старик со старухой и молодайка с тремя детишками живут, в другой мужик лет за тридцать с женой и отроковицами-погодками, девками горластыми, драчливыми.
Старуха угостила гридина хлебом из муки свежего помола, холодным молоком и мёдом, добытым, как поведала хозяйка, в ближних лесных бортях.
Влез Олекса на сеновал. Душисто пахло сушёным разнотравьем, весенним цветеньем, будто и не зима на носу. Спал как убитый, ночь мгновением пролетела. Пробудился гридин от гомона: то хозяева уже суетились на току. А когда Олекса выехал из деревеньки, его далеко сопровождал перестук цепов.
К обеду Олекса сделал привал на берегу озера, поросшего камышом и кугой. Два паренька варили на костре раков, зазвали гридина:
– Поди к нам, воин, раков поешь.
Один из парней слил из казана воду, высыпал на траву красных, паривших раков, промолвил:
– Раков тут, в камышах, тьма.
– Поедим, наловим домой, — добавил второй.
– Изба-то где? — спросил Олекса.
– Вон, вишь поворот, там деревня наша.
– В обмолот — и за раками?
– Управились. Хлеб ноне у нас скудный.
Олекса поел, поблагодарил мальчишек, вскочил в седло. Конь с места взял в рысь.
По правую руку, вёрстах в двадцати, остался Дмитров, городок Переяславской земли, ныне княжества Московского. Олекса не бывал прежде нив Дмитрове, ни в Переяславле, но, став дружинником князя Даниила, он надеялся непременно повидать эти города.
Гридин перевёл коня на шаг, запел вполголоса. Скорее замурлыкал. А песня была о любимой, о ней мечтал и хотел видеть своей женой. В песне не было склада, её придумал сам Олекса, но ведь пел он о ней, о Дарье…
Минуя курган, сотня за сотней, тысяча за тысячей следовали тумены. За первым прошёл второй, третий…
Потрясатель вселенной учил: монгол, посягнувший на великого хана, царя царей, не должен дышать. Тохта чтил закон Ясы, боготворил величайших Чингиса и Батыя, а себя мнил им подобным. Он говорил: «Темник Ногай не хан, я наступлю на горло возмутившемуся и непокорному».
На совете темников Егудай сказал:
– Ногай был храбрым темником, но, возомнив себя ханом, он потерял разум. Ты, мой повелитель, ведёшь на Ногая двадцать туменов, и горе постигнет Ногайскую Орду, а сам Ногай приползёт к тебе, великий хан, как побитая собака ползёт на брюхе к своему хозяину…
Тохта сам ведёт войско, потому как ему хочется насладиться унижением Ногая. Тохта вырежет всех темников, жён Ногая отдаст Егудаю, а остатки орды хана поселит у моря, где ей будут грозить касоги.
Тохта поманил темника:
– Егудай, ты пошлёшь верных людей, они пустят слух, что три тумена пойдут вдогонку за улусом Ногая.
Отправив темника, Тохта снова вернулся к своим мыслям. Когда Ногай узнает, что он, Тохта, разделил тумены, то решит побить хана Большой Орды порознь. Ох, как жестоко он ошибётся! Постарел, постарел Ногай, мудрость порастерял, и зубы стёрлись, а всё мнит себя клыкастым. Тохта выбьет Ногаю последние зубы, наденет на ноги колодки и отправит к женщинам собирать бурьян и делать кизяки. Тохта оскалился. Давно он не чувствовал себя таким счастливым, даже день не казался ему жарким.
Когда войско миновало курган, Тохта обратился к сопровождавшей его свите:
– Так будет со всеми, кто нарушит закон Ясы!
Любомир держал коня в поводу и вместе со своими товарищами-гриднями ждал, куда хан поведёт войско. Страшно русичам: ужели ордынцы нацелились на Русь? Любомир и его товарищи представляют, как вся эта огромная силища навалится на Русскую землю, как загорятся её города, прольётся кровь, в дыму и пожарищах связанных попарно людей погонят в Орду и станут продавать на невольничьих рынках.
Тумен за туменом промчались мимо кургана, татары горячили коней, и тысячи их растворялись в степи. Любомиру ведомо — это отлично организованное мощное войско, беспрекословно подчиняющееся своим начальникам, а те — хану.
Тревожатся гридни, переговариваются:
– На погибель обрёк хан княжества наши.
– Совладать ли с такой силищей?
– Кабы князья заедино держались, то, может, и отбили бы недруга…
У Любомира всё больше и больше зрела мысль: как стемнеет, он постарается покинуть ордынцев и поскачет вперёд ханского воинства на Русь, предупредит великого князя Андрея Александровича…
К полудню, однако, стало ясно: не на Русскую землю идут тумены. Они направляются на запад, к Танаису, к морю Сурожскому.
Любомир предположил: не на касогов ли нацелился хан?
К вечеру определилось: Тохта ищет Ногая…
В неделю мыслил уложиться Олекса, но судьба распорядилась по-иному. Гридин к Твери подъезжал, а князь Михаил Ярославич на охоту отправился.
Дворский грамоту принял, велел ждать князя: вдруг вздумает Михаил Ярославич отписать что-то московскому князю.
Жил Олекса в гриднице с отроками из младшей дружины. Спросил у гридней, подолгу ли князь на охоте бывает, и когда услышал, что, случается, и по месяцу, охнул: ну-тка и впрямь столько ждать?
Томительно медленно потянулись дни, гридин им и счёт потерял. Лишь когда первый мороз тронул землю и серебряный предутренний иней опорошил траву, а прихваченный лист пожух, начал свёртываться, вдалеке затрубили трубы и залаяли охотничьи псы, а вскоре в детинец въехал и сам князь Михаил Ярославич. В тот же день Олексу позвали в княжью палату.