Утреннее шоссе
Шрифт:
– Не совсем так.
– Люди твоего Серафима помогли? – Она придвинула чемодан поближе к себе, размышляя, что положить в него.
Клямин поморщился. Когда-то он кое-что рассказал Лере о делах Серафима и его людей. Но чтобы быстро ориентироваться во всем этом, надо обладать изрядной проницательностью. А может быть, Клямина выдало настроение?
– Ну? И они хотят проделать с тобой то же самое? – не меняя тона, продолжала Лера.
– Нет. Мне разрешили жить. Но при условии.
– Вот как? Интересно.
– Я должен буду отсидеть срок. Взять все на себя.
– Понятно. И ты согласился?
–
Клямин швырнул на стол связку позолоченных ложечек и шагнул к балконной двери. В глянце стекла проявлялись темные лики далеких ночных домов, изрытые яркими оспинами светящихся окон. Каждое из них скрывало чью-то жизнь, чьи-то заботы. Люди готовились ко сну или, погостив, собирались домой. Завтра каждого ждали свои дела. Неужели у кого-нибудь из них такая же тяжесть на душе, как и у него, Антона Клямина?..
– Странно как-то, – произнесла Лера. – Как они так могут – безнаказанно?
– Ну не так чтобы безнаказанно. Меня-то сунули в качестве жертвенного барана. Заметают следы, боятся. И Мишка горбоносый, видимо, их здорово напугал.
– Но все же… – вздохнула Лера.
– Конечно, напугал… Там такие типы повязли, знаешь, – Серафим среди них обыкновенная шестерка.
– Дураки, какие дураки. Неужели они не понимают? Рано или поздно…
– Все понимают. Только увязли с головой. Как белка в колесе, выхода нет, надо продолжать крутить динамо – иначе сразу крышка. Они бы и рады, да никак…
Лера задела локтем ветхую коробку. Коробка распалась, и на пол, стреляя глянцевыми бликами, полетел рой визитных карточек. Каждая уведомляла типографским способом, что обладателем является шофер первого класса Клямин Антон Григорьевич. Одна визитка прильнула к Лериному сапогу, сложив крылышки, точно мотылек.
– Сколько ты их напечатал? – Лера брезгливо отвела ногу.
– Рассчитывал на длительные гастроли, – усмехнулся Клямин.
– Ты такой же дурак, как и они. Только дурнее. Визитки заказал, граф… В кутузке тебя и без карточки признают.
Лера понимала, что не то говорит, что надо пожалеть сейчас Клямина или помолчать хотя бы. Но сдержаться она не могла. Это было сверх ее сил.
Обида за себя, за Наталью и за этого бедолагу томила ее сердце. Черты энергичного скуластого лица сейчас выражали испуг и растерянность. Цель, с которой она пришла к Клямину, расползалась, принимая неясные формы. Она упустила удобный момент для начала разговора о Наталье. Но может, надо пересилить себя и все же начать этот разговор? Кто знает, когда еще они увидятся. Наверняка у Клямина есть основания нервничать. Но мысли уводили ее в сторону. Ее лихорадило. Она вспоминала время, когда ждала в этой квартире его возвращения с работы. А как спешила, бывало, закончить свои суетливые дела, чтобы прийти сюда, к нему! Как случилось, что они расстались, и так спокойно, без скандала и сцен? Ей казалось, что она узнала Клямина до конца, до самой последней клетки, и он стал ей неинтересен. А сейчас он предстал перед ней в своей беззащитности. И нерастраченное чувство материнства, чувство беспокойства за чью-то судьбу проснулось в ней. Возможно, то же самое чувство определяло ее отношение к Наталье. Не могла она жить только для себя.
– Ты думаешь, ей нужно все это? – Лера приподняла край клетчатого чемодана, в котором лежали хрустальные бокалы. –
Это озадачило Клямина. Он бросил на Леру удивленный взгляд.
– Глупости какие-то! При чем тут урна?! – горячо воскликнул он. – Это ж надо… – Клямин заметался по комнате, сминая и давя белые картонки визиток. – Можно подумать, что ты отказалась бы от всех этих вещей! – кричал он, хватая ртом воздух и размахивая руками. – Да-да… Сама бы отказалась от такого подарка?!
– В ее возрасте – да! – Лера не спускала с Клямина глаз. – Это потом меня испортили. Ты и такие, как ты.
Клямин всерьез растерялся. Он продолжал метаться по комнате. Подбирал какие-то вещи, швырял обратно, брал другие… Выронил на ковер бокал с толстой литой ручкой. Бокал закатился под диван. Клямин не стал его поднимать, лишь помотал головой и промычал что-то под нос.
– Не устраивайте истерику, граф, – произнесла Лера. – Одинокий человек должен вести себя смирно, даже если он имеет возможность зашвырнуть под диван хрустальный бокал. Не в хрустале счастье, граф.
– Заткнись! – Клямин сел на стул и прикрыл ладонью глаза.
– Послушай… Ты никогда не задумывался о том, почему мы расстались? – Светлые глаза Леры были печальны. – Ты сказал мне: «Хватит!» Я ответила: «Пора!» И все…
– Ну?
– Ты сказал: «Хватит!» Я ответила: «Пора!» А ведь я любила тебя, как никогда никого не любила. И ни о чем тебя не спрашивала. Я знала – ты весь в этой легкости, это твоя радость и беда.
Тощий нос Клямина вытянулся еще больше, подбородок провисал как бы от собственной тяжести. Весь облик его сейчас выражал отчаяние и покорность. Лишь серебряная цепочка, выпавшая из ворота рубашки, словно бы сковывала этого растерянного человека с тем Антоном Кляминым, который знал себе цену и всю жизнь стремился не продешевить.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
На поверхность воды, щеря белые зубы, выплывали морские чудища, чтобы вскоре вновь пропасть в глубине, уступить место своим хищным и озорным младшим братьям. И те, взрослея на глазах, проживали короткую белозубую жизнь, чтобы без сожаления поделиться необузданной радостью бытия с нетерпеливыми потомками, которые уже обозначили свое появление на свет едва приметной далекой чертой неокрепших зубов, обещающих быть такими же сильными и белыми, как у старших братьев.
В штормовые дни небо темнело настолько, что портовые сооружения теряли конкретность. Проявляясь нестойкими силуэтами, они напоминали останки полузатопленных кораблей. Море, казалось, подступало к стенам здания, и широченное окно в кабинете Серафима Куприяновича Одинцова представлялось не чем иным, как экраном перископа.
Добрых сорок лет минуло с того черного дня, когда погиб отец Серафима Куприяновича, подводник. Память сохранила лишь его высокую фигуру и сырой запах тужурки. К сожалению, Серафим Куприянович пошел не в отца, он скорее походил на деда по материнской линии А вот любовь к морю он, пожалуй, перенял от отца. И если ему суждено нести наказание за свои прегрешения в одиночной камере, из которой виден хоть кусочек моря, Серафим Куприянович благодарил бы судьбу.