Утренние поезда
Шрифт:
— Ты меня смертью не испугаешь. Я ее не раз — вот как тебя — рядом видел.
Суббота пристально смотрел на Зимина, как бы проверяя точность и силу удара, который готовился нанести.
— А если я тебе барышню представлю? Настасью Аркадьевну — в собственные руки? Покажешь золото?
— Тасю?! Она жива?! — кинулся Зимин к Субботе.
— Жива… — усмехнулся Суббота.
Прежде чем явиться в Балабинск, Куманин завернул на хутор, к матери Митьки.
Он сидел в светлой, чисто убранной светелке за деревянным выскобленным столом и наблюдал за Дуней, любовавшейся куском цветастого ситца, с типичным для того времени рисунком: разноцветные шестеренки разных размеров.
— На свои деньги купил? — спросила Дуня.
— На свои. Ему государство стипендию платит.
— За то, что учится, — платит? — удивилась Дуня.
— Ну не то чтобы сильно платит, а все-таки. Да еще в порту муку грузит. Для приварку.
Дуня понимающе закивала головой. Потом вздохнула.
— А мать-то признает, как ученым станет? Может, застыдится неграмотную?
— Митька не таковский.
— Соскучилась я по нем, Алексей… — вздохнула Дуня. — Вот пишет, вроде экспедиция новая сюда будет, может, возьмут его…
— Был такой разговор…
Куманин подошел к раскрытому окну. Окно выходило на реку. Когда-то тихий уголок тайги сейчас оглашался шумом строительных работ. Попыхивал паровозик на той стороне реки, почти до середины поднимались сваи строящегося моста.
«Ой да как тетка Акулина Свово зятя полюбила…» —доносился с моста озорной тенорок закоперщика, и сразу несколько голосов подхватывало: «И-эх!..»
Высоко взлетала над сваей тяжелая многопудовая деревянная баба и с силой опускалась на сваю.
— Чего это строют? — поинтересовался Куманин.
— Дорогу. К новым рудникам. Через Ардыбаш пойдет.
— Через Ардыбаш… — повторил Куманин и, помолчав, сказал негромко: — Проводи-ка ты меня в баньку, Дуня.
— Истопить, что ли?
— Не… Оставили мы там с Митькой кое-что.
Дуня удивленно смотрела на него.
— Чего оставили? Банку, что ли? — спросила Дуня. — Так я ее схоронила!
Она выбежала и вернулась — в руке старый солдатский мешок.
Куманин сунул в него руку, вытащил железную коробочку с пробами, снова сунул руку в мешок. Лицо его внезапно помрачнело, он пошарил в мешке, вывернул наизнанку — мешок был пуст.
— Пропало что? — встревожилась Дуня.
— Самородок лежал в мешке. «Бычья голова». Да странно как-то… Коробка с пробами на месте, а самородка нет.
— Не брала я, Алексей, видит бог, не брала.
— Ты-то не брала. А кто-то взял.
— Может, бандиты? — спросила Дуня.
— Бандиты? — переспросил Куманин.
— Да вскорости, как вы уехали, налетели на хутор, весь дом перевернули, полы повыламывали и ускакали. А мешок я во дворе подобрала.
— А кто такие? Не запомнила?
— В лицо не запомнила, а по разговорам поняла — Серого банда.
— Серый?
— Был тут такой атаман. В лицо его никто не видал, Невидимкой его еще прозвали. Сейчас-то о нем и не слыхать.
— Серый… — повторил задумчиво Куманин.
Суббота и Зимин ехали верхом по неширокой, усыпанной толстым слоем хвои таежной тропе.
— Далеко еще?
— Да не то чтобы… — засмеялся Суббота, — только как у Гоголя, Николая Васильевича, сказано: семь лет скачи — не доскачешь.
— В прошлом году, у Курума, твои люди засаду на меня устроили?
— Нешто я господь бог, про людей «мои» говорить? Люди, они все божьи… — засмеялся Суббота и добавил:
— Промашка вышла. Чужие руки — не своя голова…
Они снова замолчали. В лесной тишине слышался только мягкий, приглушенный хвоей, шаг лошадей.
— Нравишься ты мне, Кирилл Петрович. Не стану врать, нравишься, — прервал молчание Суббота. — Другой бы подумал: заманит в сети Суббота да и обманет: силой секрет выведает. А ты понял: не обманет.
— Нет тебе смыслу меня обманывать.
— Умен ты, Кирилл Петрович.
Суббота остановил коня. На тропе, расставив ноги, стоял Прошка — плечистый детина с дурашливой ухмылкой на широком лице. Суббота спрыгнул с коня и передал ему поводья.
— Слезай, Кирилл Петрович, дальше пешим идти придется.
Зимин слез с лошади, парень принял поводья и ухмыльнулся, нагло глядя Зимину в глаза. Суббота почесал бородку.
— Ты уж извини, офицер, а осторожности ради глаза тебе завязать придется. — И он кивнул парню: — Прошка, давай!
Зимин брезгливо поморщился.
Парень все с той же раздражающей Зимина ухмылкой подошел к нему и завязал глаза черным в белую крапинку платком, туго стянув узел на затылке.
Воскресные базары в Балабинске, еще пару лет назад захудалые и малолюдные, снова обрели свою шумную и в чем-то праздничную атмосферу. Здесь, как «в мирное время», окрестный люд мог купить и продать все, что нужно хозяйственному мужику, охотнику, городскому жителю. За деревянными рядами, где продавалась разная снедь, в загоне, отделенном невысоким забором, торговали коровами, козами, домашней птицей, лошадьми. А дальше, на зеленом лугу, располагался детский рай — торговали с лотка нехитрыми базарными сладостями; из-за пестрой ширмы высовывался и выкрикивал что-то неразборчивое Петрушка в красном колпаке с бубенчиком, избивая палкой белого генерала.
Федякин и двое милиционеров, те, что накануне упустили Зимина, шли по базару, разглядывая телеги приезжих.
Шедший впереди милиционер остановился возле одной из телег с задранными оглоблями, у которой распряженная лошадь жевала сено.
— Не, — покачал головой второй милиционер. — У той рессоры зеленые были. Да и полок пошире.
Внезапно все — и продавцы и покупатели, — как по команде, подняли головы. Над базаром летел аэроплан. Он летел невысоко, и легко можно было разглядеть летчика в шлеме и очках, с размаху бросившего вниз пачку листовок. Листовки рассыпались в воздухе и еще не успели упасть на землю, как мальчишки, да и не только мальчишки, бросились их ловить. На серой оберточной бумаге крупными квадратными буквами было написано: «Вступайте в Общество друзей Воздушного флота».