Утренние поезда
Шрифт:
— Беги, — бросил он Темке, и тот скрылся в толпе.
Чернобородый выхватил у кого-то из стоящих топор и двинулся на Силантия.
Рогов растолкал толпу. Схватил чернобородого за плечи и отшвырнул его в сторону.
Чернобородый поднялся и, сжимая топор, кинулся на Рогова. Рогов вскочил и, прежде чем противник успел его ударить, выбил из его рук топор и с необыкновенной быстротой перекинул через себя. Чернобородый вскочил и снова бросился на Рогова. Сильным ударом Рогов опрокинул его на землю. Чернобородый медленно поднялся и снова двинулся на него.
— Тихон! — крикнула повелительно Марфа.
— Это что же, выходит, я над собственным сыном не волен?! А ежели разобьется — ты над ним плакать будешь?.. — обернулся к Рогову чернобородый.
— Уходите отсюда, быстро, — сказал Зимин и, подталкивая Рогова, вывел его из толпы.
Чернобородый стал рубить топором Темкино сооружение.
Вечером Зимин и Рогов сидели у Губенко в тесной избе с крохотным подслеповатым окошком. В углу висели почти неразличимые в полутьме иконы, а у стены лепились грубо сколоченные нары — одна над другой, застеленные серыми суконными солдатскими одеялами. На столе горела керосиновая лампа. Единственным предметом из другого, далекого мира был старый, потрепанный номер довоенной «Нивы», которую Зимин проглядывал, наверно, уже в несчетный раз. Собственно, он не читал, а почти механически перелистывал засаленные, порванные по краям страницы.
Губенко сидел в углу на скамье и перебирал струны старенькой гитары.
— Этот Темка — настоящий самородок, — сказал Зимин, отбросив «Ниву» на стол. — Ничего не видел, кроме этой тайги. И абсолютно неграмотен, заметьте… Одна… женщина… пыталась его учить. Тихон запретил. Он бьет Темку смертным боем, другой давно бы смирился, а Темка…
— Непостижимая жестокость! — сказал Рогов.
Зимин с грустью и чуть насмешливо посмотрел на Рогова.
— Вы провели в Сибири детство — и удивляетесь? Мы с вами никогда не поймем этих людей и ничего в их жизни изменить не сможем. Темка, в сущности, обречен. Это Сибирь. Другой мир. Другая планета.
— Вы полагаете, — спросил Рогов, — что ничего изменить нельзя?
— Уверен.
— Я думаю иначе.
— Господа, а вы таракановку когда-нибудь пили?! — неожиданно громко спросил Губенко.
— Что это? — не понял Рогов.
— Водку, настоянную на тараканах, пили?
Рогов брезгливо поморщился, а Губенко, захохотав, отбросил гитару на постель и, хлопнув дверью, вышел из избы.
Рогов потрогал гитару.
— Вы недурно владеете приемами джиу-джитсу, — сказал Зимин, разглядывая Рогова.
— Как видите, я знал, куда еду, — усмехнулся Рогов и неожиданно спросил: — Вы живете здесь под охраной?
— Зачем им меня охранять? Выбраться отсюда без проводника практически невозможно. Если вас не пристрелят, вы пропадете в тайге.
— Почему они вас держат?
— Мы условились: обо мне не говорить.
Рогов взял гитару… Перебрал струны и запел, очень тихо, потом чуть громче:
«Я вам пишу, случайно, право, Не знаю как и для чего. Я потерял уж это право, И что скажу вам?.. — ничего…»К домику, где находились Зимин и Рогов, подошла Тася. Она проскользнула в калитку, хотела было открыть дверь, но, услышав голос Рогова, прислушалась.
«Безумно ждать любви заочной, — В наш век все чувства лишь на срок…»Она остановилась и стала слушать, прислонясь к стене.
«Но я вас помню, да — и точно Я вас забыть никак не мог…»Сквозь мутное, давно немытое стекло она разглядела Зимина, сидящего у стола, и краешек гитары в руках другого, невидимого ей человека. Но ей не надо было его видеть. Она знала и помнила этот голос с детства.
Тася стояла, прижавшись к бревенчатому срубу, и слушала. Потом, не дослушав романс до конца, толкнула дверь в избу и вошла в тускло освещенную горницу. Зимин и Рогов оглянулись на дверь.
— Тася? — неуверенно произнес Рогов.
— Боря… — так же тихо ответила Тася.
— Вы интересовались, как я сюда попал! — сказал Зимин. — Вот вам и ответ.
Они стояли у рассеченной молнией сосны.
— Теперь никто меня больше не ждет…
Рогов помолчал.
— Она привыкла ждать. Ждала твоего отца. Ждала тебя. Когда некого стало ждать… не выдержала.
— Мама… — тихо произнесла Тася.
На глазах у нее появились слезы.
— Ты очень изменилась, — сказал Рогов.
— Петербургская барышня… — сквозь слезы улыбнулась Тася. — Не скажешь, а? Могу дрова колоть, коров доить, косить сено… Одичала. А в Петрограде как? Все по-новому?
— Да… Жизнь меняется. Не узнаешь ее, когда вернешься.
— Господи! Неужели где-то есть еще Петроград, Нева… Мойка… Разъезжая улица…
Она резко обернулась к Рогову.
— Боря, милый, я никогда больше не увижу Петрограда.
— Не увидишь? Почему?
— Мы уедем отсюда. Далеко. И навсегда.
— С Зиминым?
— Он все эти годы искал меня. В Петроград ездил…
— Знаю.
— И сюда… проник с риском для жизни. Он сказал: мы уйдем, уедем отсюда. И я хочу… я хочу забыть все, что было: кровь, насилие, убийства. Знаешь, я не раз думала: зачем жить? А потом вспоминала — Кирилл… мама… Теперь у меня остался только Кирилл.
— Когда-то мы хотели с тобой уехать в деревню. Вместе. Ты учительницей, я врачом…
— Детские мечты. Знаешь, я хотела здесь учить детей. Не дали.
— Как же ты жила?..
— Лошади, вот с кем я была все эти годы в дружбе. Лошадей мне доверяли.
— И ты не пыталась бежать?
— Пыталась. И оба раза… возвращалась обратно. Уйти отсюда одной — невозможно.
— И ты решилась оставить Россию?
— Марфа говорит: мужик бабе от бога дан. Куда от него бабе деться?.. Кирилл все эти годы думал только обо мне… А ты? Как ты здесь оказался?
— Я работаю врачом в Балабинске. Судьба, как говорит Зимин.