Утро чудес
Шрифт:
— Пожалуйста, выпрямись, — командует она. — А то ты знаешь на кого похож? На боксера, ушедшего в глухую защиту.
— Лидка, откуда ты все знаешь?
— Знаю. А ты помалкивай. Ну вот, опять сутулишься. Неужели не понимаешь русского языка? Выпрямиться — это значит стать ровным.
— Ладно, Лид, попробую. Я способный.
— Вот так. Уже лучше. — Лидка оценивающе оглядывает меня и берет за руку. — Теперь, пожалуйста, расслабься, я тебя буду водить.
— Как телка на веревочке, да?
— Если хочешь…
Мы делаем первое широкое
Я удивлялся, куда девалась моя легкость? Та легкость, с которой я врывался на штрафную площадку противника и с лета бил по воротам.
В танце я делаюсь тугим, каким-то резиновым. Я добросовестно двигаюсь за Лидкой, но в какой-то момент, не совладев с ритмом, сбиваюсь, наступаю на ноги. И хотя Лидка мужественно крепится, у меня вдруг пропадает к танцу интерес.
— Посмотри, Эдик, это же просто. Раз… два… три, раз… два… три, — кружится Лидка одна.
Удивительно. Откуда у девчонок такие способности к танцам? Может, это инстинкт? Я еще не встречал девчонку, которая бы не умела танцевать.
А иногда у меня получалось. И тогда ничего не существовало вокруг, кроме музыки и движения. Комната чудилась огромным валом, в котором кружились только мы — я и Лидка. Я привлекал ее к себе очень близко, так что Лидкины волосы касались моей щеки. От волос пахло одеколоном «Ландыш», и меня, охватывало неясное томительное чувство. Хотелось о чем-то спросить Лидку, просто так, чтобы услышать ее голос. Но я не решался. Она не делала замечаний, и я воспринимал ее молчание как благодарность. Но после такого танца Лидка становилась рассеянной.
Она подходила к радиоле и, сняв пластинку, долго искала новую, и в комнате повисала напряженная тишина, в которой я не находил себе места и совершенно терялся. Лидка стояла полубоком ко мне, и я мог видеть профиль ее задумчивого лица, покрытого свежим алым румянцем, черную тяжелую косу на груди. Она, по-моему, слишком внимательно разглядывала каждую пластинку, и мне хотелось подойти, тронуть ее плечо и тихо сказать: «Эй, Лида». И может быть, заглянуть ей в глаза. Но в следующее мгновение комната опять наполняется музыкой, и мы упорно делаем движения, но что-то уже ушло.
* * *
Однажды к Лидке я пришел с Катришем. Сережка давно хотел посмотреть трехкомнатную квартиру Степанковых. Возможно, о такой квартире усердно хлопочет его отец. (Просто невмоготу стало Катришам ежечасно видеть Римку Везухину и прочих «постояльцев».) Отдельная квартира, в которой Сережка получит комнату и устроит в ней радиомастерскую, пока для него из области фантастики.
Катриш молча обошел все комнаты Степанковых, заглянул в ванную, а в туалете для чего-то выпустил воду из бачка. Мы ходили за ним следом. Лидка хмурилась.
В гостиной Сережка по-хозяйски развалился на диване и кисло изрек:
— Ничего хибара. Жить можно.
Затем он включил радиолу, повертел ручкой настройки, пощелкал переключателем диапазонов, рассказывая нам что-то из истории отечественного радио, о разных там частотах и герцах, да так настырно, будто мы ему не верим и вот-вот станем возражать. Нет, мы с Лидкой не сомневались, что в радиоделе Сережка — специалист высшего класса, не зря же он собирает ультракоротковолновый передатчик и в радиоклубе ДОСААФ уже свой парень. Мы только неловко переглядывались. У Лидки горели щеки, брови вздрагивали и вид был какой-то усталый.
Катриш небрежно похлопал радиолу по боку и сказал:
— Дребедень машина. Усилитель слабенький. Три ватта. Факт. А приемник у нас лучше, «Мир».
— Я, мальчики, пойду поставлю чай, — проговорила Лидка, не очень дружелюбно глянув на Серегу.
— Гони чаи. А коржики есть? — спросил вдруг Катриш.
— Коржиков нет, — опешила Лидка. — Есть вишневое варенье. Ой, ребята, вы, наверное, хотите есть?
— Нет, я не хочу, — едва ли не закричал я. — Ничего, Лида, я не хочу!
— Не хочешь — не надо, — спокойно сказал Катриш. — Тебе никто насильно в рот не запихивает. А я вот не обедал…
От стыда я чуть не рухнул на пол. «Идиот голодающий… Дистрофик несчастный», — проклинал я Сережку. Надо же так вести себя в чужой квартире! Разве это первый случай? Как бы не так. Меня уже бесит от его простоты.
Мы с Лидкой пили чай и слушали музыку, а Катриш уплетал котлеты с картофельным пюре, то и дело перчил их и подсаливал — смотреть противно.
Мы рассуждаем о нашем будущем. Собственно, выступал Катриш. Он считал, что художник — профессия так себе, несерьезная, и было бы лучше для меня, если бы я играл в футбол в классе «Б» за наш город, а потом перешел в тренеры. И еще Сережка советовал мне идти в технический вуз, потому что я рублю в математике. Он не допускал мысли, что из меня может получиться настоящий художник.
— Ты помнишь картины Ефимыча? — спросил вдруг Сережка.
— Предположим, — усмехнулся я. Еще бы я не помнил картин Ефимыча! Я знал их почти все.
— Сила! Железно сделано. Ну и что?
— А правда, ну и что? — улыбнулась Лидка. Она, наверное, решила, что переносить Катриша легче с улыбкой.
— Да ничего. Кумекать надо. Дальше нашего города картины Сальникова не идут. Их там где-то валят и не выставляют. Он сам нам говорил, что пробиться сложно. Сейчас знаешь сколько рисуют?
— Ефимыч подразумевал другое. Трудолюбие и поиск, — сказал я, однако не так напористо, как Сережка. Его слова всегда звучали весомо и солидно. И от того, что я не мог ответить ему так же внушительно, в душе скапливалась обида.
— Трудолюбие и поиск? Чепуха. Отец говорит, что у нашего Сальникова связей нет, так ему и вековать неудачником. Без связей далеко не попрешь. И потом с биографией у него закавыка вышла. А это серьезный факт, первостепенный, понял?
— А что у него такого с биографией? В чем ты его подозреваешь? — сорвался я.