Утверждение правды
Шрифт:
– И как я должен это сделать? – спросил наследник с тоской и, не дождавшись от Бруно ответа, обернулся к Курту. – Как?
– Когда вы сумеете на этот вопрос ответить, Фридрих, тогда и настанет время браться за это, – отозвался он. – Сейчас же могу лишь вам сказать, что вы должны помнить главное: мы – с вами. У вас есть надежный союзник, помощник, который избавит вас от многого и будет споспешествовать на этой стезе. Но помните и другое: вы один. И всегда будете один.
– Это… несомненно, утешающая новость, – уныло усмехнулся Фридрих. – Весьма обнадеживающая.
– Это просто правда, – пожал плечами Курт. – Взгляните, что происходит вокруг вас уже теперь, а после – подумайте, каково будет впредь. Люди вокруг вас будут умирать – за вас, вместо вас, из-за вас; союзники, подданные,
– Майстер Хауэр говорит мне это все время, пока я тут…
– Ну, Альфред не станет два месяца нести ерунду, – хмыкнул Курт, многозначительно присовокупив: – К слову, Фридрих. Поскольку опасность устранена, и в некотором смысле ваше бытие в этом лагере возвратилось в прежнюю колею, будьте готовы и к тому, что завтра поутру Альфред разбудит вас чуть свет и погонит на плац. А то и сегодня. Посему я крайне рекомендовал бы вам, покончив с завтраком, уделить время сну.
– Я не смогу уснуть, – возразил наследник, поморщившись, словно от головной боли, и Курт пожал плечами:
– А вы смогите. А то ведь я могу и накляузничать об этом Альфреду, а он доведет вас до белого каления очередной пространной лекцией на тему «Хозяин ли вы себе самому».
– Пожалейте, – выдавив из себя неискреннюю улыбку, попросил Фридрих нарочито жалобно. – И без того я ночами слышу его наставления во сне. Если б отец знал, на какую судьбу меня обрекает, направив сюда…
– Да, – внезапно оборвал его фон Редер и, спохватившись, коротко склонил голову: – Прошу прощения, Ваше Высочество… Майстер инквизитор, – продолжил он, когда наследник вяло отмахнулся, – поскольку дело закончено, я полагаю, будет логичным отправить Его Величеству мой отчет о ситуации прежде установленного времени. Мне думается, что и вы бы желали, чтобы ваши вышестоящие были извещены о произошедшем; ведь, как я понимаю, дальнейшая судьба этого… человека уже есть забота не ваша, а соответствующих чинов Конгрегации?
– Вы понимаете верно, – согласился Курт, уловив краем глаза, как снова нахмурился, поджав губы, наследник. – И – да, пожалуй, впервые я с вами совершенно единодушен.
– Вы это говорили всерьез, майстер Гессе? – вновь понизив голос, с усилием выговорил Фридрих. – Его и впрямь ждет такая… страшная судьба?
– Вы ведь знаете законодательство собственного государства, а я сказал вам, что он заслужил согласно нашим… – начал Курт, и тот оборвал, не дав докончить:
– Но для своих – неужели нет никакого снисхождения?
– Для своих – тем паче. «Omni autem cui multum datum est multum quaeretur ab eo et cui commendaverunt multum plus petent ab eo» [98] , и это справедливо.
– Но немилосердно.
– Милосердие несправедливо, Фридрих, это еще одно, что вам надлежит запомнить.
– Этот человек годы жизни отдал своему служению, и теперь ему уготована такая участь – из-за одной ошибки, из-за того, что было сделано по слабости… даже не слабости – по глупости!
98
«От всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (лат).
– За все надо отвечать. Каждому по своей мере.
– Ведь он и без того уже наказан. Он потерял семью… Я не хочу его смерти, – вдруг с неожиданной твердостью произнес Фридрих. – Он покушался на мою жизнь, ведь так? Что говорят ваши правила, майстер Гессе, в случае, когда пострадавший не желает предъявлять претензий? И когда пострадавший – потенциальный наследник трона Империи и ваш будущий правитель?
– В данном случае это значения не имеет, – возразил Курт твердо. – Ни ваше к нему снисхождение, ни ваш титул. Он служитель Конгрегации, находится под ее властью и подлежит ее правосудию. Мне жаль, – тихо присовокупил он, поднимаясь. – Но вашей власти над этим нет.
– Полагаешь, так и будет? – спросил Бруно, когда дверь комнаты Фридриха закрылась за их спинами и они остались наедине в полумраке коридора. – Думаешь, Совет не сделает скидку на обстоятельства?
– Когда мы были в академии, – не ответив, произнес Курт размеренно, – ты спросил, думаю ли я, что ты справишься с обязанностями, кои теперь на тебя будут возложены после смерти отца Бенедикта… Вспомни об этом. Теперь у тебя будет голос в Совете. И тебе в том числе принимать решение. Да, – кивнул он, когда Бруно внезапно остановился, закрыв глаза с болезненным стоном. – Уже успел забыть за всеми этими перипетиями?
– Да… – проронил тот чуть слышно.
– Вот то-то и оно. А теперь подумай. Это предательство в самом сердце Конгрегации. Не в душе еще, но в сердце. Об этом знает личный телохранитель Императора и наследника, об этом знают его люди, об этом вскоре узнает Император и его приближенные, об этом узнают многие и многие люди со стороны. Об этом знают соратники Йегера. Об этом узнает Келлер, другие бойцы группы… И все, знающие о предательстве, должны знать и о том, что такие деяния наказуемы, что Конгрегация не покрывает преступления только потому, что они совершены кем-то из своих. Сейчас милосердие и впрямь будет несправедливым. Скажи мне сейчас ты сам, скажи так, будто мы на заседании Совета и за тобой последнее слово: что надо сделать? Приговорить его по всей строгости или проявить милосердие и закрыть на это глаза?
Еще несколько мгновений Бруно стоял недвижимо, глядя себе под ноги, и наконец медленно, с усилием тронулся с места и молча зашагал дальше по коридору. Курт двинулся следом, не говоря ни слова, глядя в спину перед собою – сгорбившуюся, словно на плечи его бывшему подопечному нагрузили огромную наковальню.
А ведь эту тяжесть, давящую, пригибающую к земле, гнетущую тяжесть – ее сейчас ощущали все. Отец Бенедикт, уходящий хоть и в урочный час, но понимающий, что все ж уходит не вовремя, да и не наступит оно никогда – то время, когда можно будет со спокойной душой уйти, покинув все то, что столько лет выстраивал и пестовал. Сфорца, на чьи плечи ложились сейчас все заботы, осознающий, что и он может в любой миг исчезнуть, оставив свое детище без своего надзора, совета, связей, опыта. Талантливый и неглупый, но все же мальчишка Висконти, на которого обрушились прежде делимые с другими тяготы, обязанности, ответственность, доселе небывалая. Бруно, даже еще не до конца осознавший, в какое ярмо впрягается…
И сам майстер инквизитор, для коего, казалось бы, ничто не изменилось – не прибавилось обязательств, не возросло бремя; все, что переменилось для него за эти годы, что умножилось – лишь знание, многое знание о многом, однако уже и по этой лишь причине эта тяжесть, давящая на всех, давила и на него тоже. Eo qui addit scientiam, addat et laborem… [99]
А если говорить с самим собою откровенно, если не корчить перед собой равнодушие, видимость которого тщательно блюдется перед нагловатым фон Редером, перед унылым наследником, перед Бруно, зондерами, Хауэром, если искренне признаться себе самому – то не все названное тревожит его. Главное и единственное, что занимало сейчас все мысли и жалкие остатки чувств, это то, что где-то там, далеко, в не одном дне пути отсюда, умирал самый близкий на этом свете человек, и быть рядом с ним в последнюю минуту, да и просто знать, когда настанет та самая, последняя, не было никакой возможности. Да и была бы – мало бы что изменилось; точней – не изменилось бы ничего, итог был бы всё тот же: теперь майстер инквизитор первого ранга оставался действительно один, ибо заменить человека, который когда-то заменил отца, не сможет никто – ни отец Альфред, равнодушный ко всему, кроме своих древних манускриптов и формул, ни Сфорца, вечно пребывающий где-то в глубине своих мыслей и планов, ни Бруно, которому, казалось бы, доверяется многое из тайников души…
99
Ибо кто умножает познания, умножает скорбь (лат.).