Утверждение правды
Шрифт:
Сам бывший подопечный и нынешний душепопечитель наверняка думал о том же, хотя из его жизни лишь девять лет прошло под покровительством нового духовника и наставника, и то, что помощника тоже гложет все ближе подступающее чувство одиночества, Курт видел и понимал, невзирая на его молчание. И сейчас, после этого краткого разговора в темном коридоре по пути в их комнату, Бруно, войдя, прошагал к своей кровати все так же молча, молча уселся и застыл, уставившись в пол у своих ног.
– Ты не откажешься, – уверенно произнес Курт, садясь на свою лежанку напротив, и помощник медленно поднял взгляд, все так же не произнося ни слова. – Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от предложенной тебе должности ты не откажешься… Никому из нас не удалось поспать
– Не хочется, – разомкнул наконец губы Бруно.
Курт в ответ лишь скептически покривился и оказался прав: уже спустя несколько минут помощник тихо посапывал, обняв тощую подушку. Сам же майстер инквизитор еще долго лежал, глядя в потолок и гоняя мысли с места на место, однако вскоре сон сморил и его – ожидаемо тяжелый и глубокий.
Когда сквозь мутные бессвязные видения в сознание пробился звук из реальности, первой мыслью было ругательство, а первым желанием – высказать его вслух, ибо, судя по внутренним ощущениям, настойчивый стук в дверь комнаты разбудил его, не дав проспать и часу. Помощник, когда Курт разлепил глаза, уже тащился к двери, за показушным недовольством скрывая явную тревогу: кем бы ни был нарушитель их сна, это очевидно не был Хауэр, внезапно решивший выгнать их на плац или излить душу – так опасливо и в то же время настырно инструктор не стучался никогда.
– Так, – произнес Курт неспешно, увидев на пороге бойца зондергруппы – того самого, что в это время должен был на пару с телохранителем наследника стоять у запертой двери временного узилища Йегера. – Что-то с Хельмутом?
На ночное бдение собрались все гости королевского дворца, включая раненых, чьих сил достало на то, чтобы подняться с постели, и детей. Детей, правду сказать, было немного – двое малышей не старше трех лет, испуганных и растерянных, и трое мальчишек чуть старше десяти, держащихся нарочито уверенно и твердо. Только сейчас Адельхайда смогла увидеть все последствия вчерашнего происшествия. Ранены были почти все собравшиеся – кто легко, отделавшись оцарапанными щепками лицами или руками, кто серьезно, явившись в дворцовую часовню в бинтах, с трудом, но своими ногами, кто тяжело, будучи приведен под руки родственниками или слугами.
Лотта тоже была здесь – сидела рядом, пытаясь держаться ровно, но все равно по временам наваливаясь на плечо Адельхайды и утомленно прикрывая глаза. После их краткого разговора помощница была молчаливой и казалась виноватой; на всеобщее молитвенное собрание она отправилась, преодолев сопротивление своего начальства, всем своим видом пытаясь показать, что, невзирая на дальнейшие планы, исполнять свои обязанности на данный момент намерена всецело и до конца.
Придворный капеллан, все эти дни настолько незаметный, словно его и вовсе не было во дворце, был незаметен и сейчас; единственным, кто сейчас ощущал его присутствие, кажется, был Рудольф – капеллан что-то вдумчиво и настоятельно нашептывал ему в ухо, и Император раздраженно морщился, явно едва сдерживая желание послать блюстителя своей души к врагу рода человеческого, и, когда зазвучали первые слова молитвы, с видимым удовольствием одернул святого отца, призывая к тишине.
Вигилию служил пражский архиепископ Иоанн, который, судя по неживой бледности его лица, сам был напуган до полусмерти и мало верил в успех предстоящего начинания. Голос немолодого уже священнослужителя дрожал и порою срывался, и Адельхайда видела, как недовольно морщатся инквизиторы и скептически кривит губы Рупрехт фон Люфтенхаймер. Многие из собравшихся, казалось, не слушали ни священника, ни хора и молились каждый о своем и по-своему, безмолвно шевеля губами и неизменно озираясь на темные окна, пытаясь разглядеть за цветными стеклами лунный диск и понять, сколько еще осталось до полуночи. Почему все ждали именно полуночи, сказать не мог никто; также никто не мог сказать, почему и откуда вообще возникла и окрепла убежденность в том, что сей ночью Дикая Охота нагрянет в Прагу, – обоснованием были лишь слухи, всего лишь молва, ставшая за каких-то полдня едва ли не самой достоверной информацией…
– Кажется, ты была права, – едва слышно, чтобы не помешать богослужению, шепнула Лотта, и Адельхайда наклонилась к ней ближе, чтобы расслышать слабый голос. – Наверное, напрасно я сюда пришла. Что-то мне нехорошо. Трясет, будто в лихорадке…
– Что это? – несчастным голосом проронила похожая на вытянутый бочонок дама чуть поодаль, и Адельхайда невольно распрямилась, ощутив уже и сама, как по телу исподволь, едва заметно, расходится мелкая, неприятная дрожь.
– Это не лихорадка, – возразила она, почувствовав, как напряглось плечо напарницы, навалившейся на нее.
Дрожь шла от пола, от ступней, стоящих на отполированных многими подошвами плитах, от скамьи, отдаваясь в костях и мышцах, все нарастая с каждым мгновением и становясь все ощутимей и явственней. Собравшиеся в часовне люди зашептали, переглядываясь, кто-то из женщин попытался вскочить и был усажен силою обратно; голос архиепископа сорвался на миг, на хорах наметилось смятение, и та же дама-бочонок снова тихо, протяжно всхлипнула:
– Что это…
– Это все-таки случилось.
От неожиданности Адельхайда едва не подпрыгнула, когда голос фон Люфтенхаймера прозвучал над самым ухом; юный рыцарь теперь сидел на самом краешке скамьи позади нее, подавшись вперед и наклонившись к ним с Лоттой. На лице королевского приближенного застыло то самое выражение – холодное, каменное, всем видом своим выражающее надменное «а я говорил».
Дрожь в теле, в каменном полу, в стенах, повсюду вокруг стала еще сильней, осязаемей; задребезжали цветные витражные стекла, подсвечники, и пламя свечей затрепетало, разбрасывая по часовне тени и алые отсветы. Голоса собравшихся стали громче и почти сравнялись с голосами архиепископа и хора; кое-кто повскакивал с мест, озираясь в испуге, кто-то, напротив, сжался в комок на скамье, слушая доносящийся издалека перекат, похожий на приглушенный звук грома. Этот звук все нарастал, усиливался, становясь отчетливей, и вот уже явственно можно было слышать грохот, подобный звуку каменного обвала.
– Это звук копыт, – чуть слышно проронила Лотта, и фон Люфтенхаймер хмуро заметил, все так же им на ухо:
– Хороши же должны быть копыта.
Витраж слева зазвенел, и несколько стеклышек хрустнули с тонким скрежетом, похожим на скрип песчинок под подошвой, паникадило закачалось, разбрасывая по полу капли воска, и подсвечник подле стены, пошатнувшись, с грохотом повалился на пол. Кто-то из женщин взвизгнул, несколько рыцарей поднялись с мест, озираясь и не зная, что предпринять, кто-то выкрикнул: «Господи!»
– Тихо!
Как ни удивительно, голос одного из инквизиторов перекрыл и грохот, становящийся все ближе и громче, и дребезжание стекол, и людские крики; хор умолк, и архиепископ застыл на своем месте, растерянно глядя на следователя, вышедшего на середину часовни.
– Тихо! – повторил тот. – Здесь идет богослужение! Вы не в трактире, не в собственной спальне, вы в доме Господнем слушаете слова молитвы! И если все силы Ада внезапно покинут земные глубины и выйдут в наш мир – даже это не повод прерывать службу! Не стыдно вам, благородные дамы, вести себя, словно торговки под дождем? Если искренности наших воззваний достанет на то, чтобы Господь уберег нас, то предайтесь молитве, а не страху. Если этого нам не суждено, то криками и паникой вы ничего не измените, и тогда – тогда тем паче уделите молитве последние минуты своей жизни! Вы христиане или нет?