Утверждение правды
Шрифт:
– Слава Богу, что ни те, ни другие не помнят еще и о французской крови, каковой в вас куда больше, чем немецкой и богемской вместе, – заметил Курт с усмешкой и, перехватив взгляд наследника, вздохнул: – Примете ли совет по управлению Империей от простого следователя?
– Не прибедняйтесь, майстер Гессе, – укоризненно отозвался наследник, кивнув: – Говорите. Не думаю, что вы скажете глупость или бессмыслицу.
– Вслушайтесь, что говорите вы сами, – наставительно сказал Курт. – «Немцы», «богемцы», «Германия», «Богемия»… Для вас самого Империя и населяющие ее люди не неделимы. Вы сами не мыслите свое государство единым. Вы продолжаете видеть его сонмищем разрозненных народов, по нелепой прихоти судьбы собравшихся вместе. Вначале вы должны преодолеть разлад не в умах подданных, а в своем собственном: никто, ни один человек не поверит в ту идею, в которую не имеет веры несущий эту идею. Вы, именно вы первым и должны это понять; понять на самом деле, поверить в это, а не просто проповедовать
– И… – тихо проронил наследник, когда Курт умолк. – Почему средь вас единство достигнуто, а в Империи – нет? что отличает Конгрегацию от Империи?
– А как вы сами думаете, Фридрих? Что?
Тот снова помедлил, глядя в стол перед собой, и все так же негромко произнес:
– Идея?..
– Людям нужна Идея, – согласно кивнул Курт. – За нею они пойдут, ей будут служить, будут за нее умирать, если придется; она и сама будет служить им, защищать их, поддерживать, кому-то давать цель в жизни, кого-то подстегивать, кого-то смирять. Человек может жить впроголодь, без тепла, без света, но не может без цели, без Идеи. Я знаю, о чем говорю, потому что именно это воспитало меня самого, именно это дало мне жизнь и смысл в жизни.
– А можно задать вам вопрос об этом, майстер Гессе? – с внезапным смущением спросил наследник, и Курт, помедлив, приглашающе повел рукой. – Как так сложилось? Ведь в академию вы попали из кругов… прямо скажем…
– Ниже некуда, – подсказал Курт, и тот кивнул:
– Да. Вы угодили в руки своих наставников, будучи человеком такого склада ума, такого образа жизни, каковой не предполагал готовности служить не только такой идее, а какой бы то ни было вообще. Почему же всё изменилось? Как? Как это сделали с вами? Приношу извинения за прямоту, однако…
– Вам не за что извиняться, Фридрих, – вскользь улыбнулся Курт. Два мгновения он молчал, глядя в ожидающие глаза напротив, и, вздохнув, вымолвил: – Однажды… на тот момент я пробыл в академии всего несколько месяцев… мы повздорили с одним из воспитанников. Тогда еще нас не звали курсантами; просто – «воспитанники»… Он сказал мне что-то оскорбительное, я ему ответил, возникла перепалка, переросшая в драку, и в этой драке я его серьезно отметелил. Мальчишка был того же сложения, что и я, мой ровесник, но его отловили не на городских улицах, а на какой-то дороге, и у меня за плечами был опыт, которого у него не было: вот такие драки и людские смерти на моей совести. А он… Словом, я одержал верх тогда. И когда я почти готов был начать бить уже упавшего, успел вмешаться майстер Сфорца. Нас развели по разным кельям: моего противника в лазарет, а меня в карцер, предварительно всыпав мне десяток горячих во дворе академии. И вот, сидя в запертой комнате, я бесновался, злясь и на себя, и на своего противника, и на Сфорцу за то, что вмешался, когда я почти уже сквитался с ним… И вот тут ко мне вошел отец Бенедикт. Первое, что он сказал, – это было не порицание за совершенное, не упрек в гневливости, первым был вопрос о моем самочувствии. А ведь и правда, кроме исполосованной спины тогда страшно болело лицо – мой противник все же успел меня пару раз достать, болела рука, которую Сфорца едва не вывернул, когда разнимал нас… Я тогда этого не ожидал и потому, быть может, не думая, ответил, что – да, у меня все болит. Отец Бенедикт тогда открыл дверь и сказал: «Пойдем». Он сам отвел меня в лазарет, где меня привели в относительно здравое состояние… Пока лекарь занимался мною, отец Бенедикт как бы между прочим заметил, что у кардинала и впрямь рука тяжелая, да и с нервами беда… он не сказал «при такой-то компании, как вы», но это было ясно и так. А потом он пустился в воспоминания о том, сколько сил было положено на обустройство академии. Не сказал бы, что мне это было безумно интересно, но после того, как начался этот наш разговор, я уже не мог злиться на него, как прежде, и слушал внимательней, нежели обыкновенно, даже внимательнее, чем его прежние наставления и укоризны.
– Вы в тот день и переменили отношение ко всему, что было с вами, майстер Гессе? – тихо уточнил наследник, и Курт медленно качнул головой:
– Не вполне… Пожалуй, я расскажу вам еще кое-что, Фридрих. Знаете, как укрощают строптивых лошадей крестьяне в деревнях? На животину нагружают предельно тяжкую ношу и гоняют лошадь до исхода сил. И вот, когда конь готов уже упасть замертво, подходит хозяин, снимает с нее груз, гладит, дает воды… Всё. С этого мига животное покорено. Оно уже не помнит, кто истязал его, по чьей воле всего минуту назад оно едва не умирало, – помнит только того, кто освободил его от бремени и облегчил страдания. Когда заходит речь о человеке, можно с убежденностью говорить: с девятью из десяти вполне возможно повторить тот же трюк. Порой, правда, все ж приходится разделять истязателя и благодетеля, но не всегда даже надо силиться сделать это разделение очевидным. Особенно когда речь идет о ребенке… Спросите, для чего я рассказал вам все это?
– У меня есть одно допущение, – не сразу отозвался Фридрих. – Однако не убежден, что оно верное.
– Так говорите. Сейчас, если вы ошибетесь, ваша ошибка ничего не будет вам стоить и ни на чем не скажется. В будущем так будет нечасто.
– Вы хотели сказать, – нерешительно произнес наследник, – что идея, прежде чем начать собственную жизнь, прежде чем стать поводырем сама, поначалу существует неразрывно с чьей-либо личностью, с какой-то персоной, которая и придает этой идее видимость важности. Когда-то для вас так было с вашим наставником. Сперва он привлек вас к себе, заинтересовал собою, и уж после вас стала интересовать идея, носителем которой является человек, пробудивший ваши симпатии.
– Когда-то так было и со мной, – негромко проговорил Бруно. – Когда-то к тому, что само по себе вызывало у меня омерзение, меня повернул тоже человек. Вот этот человек. Когда-то, в один какой-то миг, я подумал, что идея, ради которой даже такая неприятная личность готова отдать жизнь, чего-то да стоит… Разумеется, потом я видел многих людей, готовых жертвовать жизнью за идеалы гнусные и омерзительные, но тогда мне посчастливилось, и я вступил на правильную тропу.
– И применительно ко мне… – уже чуть уверенней уточнил наследник, – учитывая, что вы говорили, майстер Гессе, о том, что сначала в идею единства должен поверить я сам… Вы хотите сказать, что носителем ее должен быть я, она должна быть неотъемлемой частью меня самого, и тогда я смогу вести за собою других?
– Вы достойны титула, который носите, Фридрих, – так же негромко ответил Курт. – И вы все понимаете верно.
– И вы отчего-то говорите все это мне, а не моему отцу, – уже тверже произнес наследник, прямо взглянув собеседнику в глаза. – Вы говорите как о поводыре обо мне, а не о нем. Хотя я никто, и мое будущее еще не известно никому, а трон, Германия… Империя – в руках моего отца.
– Так ли это? – по-прежнему тихо ответил Курт, не отведя взгляда. – Его Величество не дает государству развалиться, удерживает его изо всех своих сил, строит его, да. Но пока лишь строит, и может ли он сказать, что держит Империю в руках? На это нужно время, Фридрих. Много времени. Раствор, которым скреплены разрозненные части страны, собранные вместе вашими отцом и дедом, должен застыть, части должны скрепиться. До тех пор брать их в руки нельзя, иначе все просто рассыплется. И когда время пройдет, когда наступит пора – тогда и придет ваш черед. И вы должны быть к этому готовы. Готовы дать вашему народу ту самую Идею. Подумайте теперь, после всего, что услышали и сказали: почему так легко всколыхнулось недовольство, почему так скоро расползается зараза этих бунтов, восстаний, мятежей? Некто дал им, погрязшим в серости, в однообразных буднях, в обывательщине, Идею. Он успел, увы, прежде нас с вами. Теперь задача будет много сложнее.
– Им дали идею разрушения, – невесело отозвался наследник. – Такие вещи почему-то принимаются куда проще…
– Потому что человек грешен, – негромко сказал Бруно и пояснил, встретив вопросительный взгляд: – Такова наша природа. Когда-то человек разрушил свой рай, потом Каин разрушил жизнь, и во всю историю человек только и делал, что разрушал. Порой появлялся кто-то, кто приносил идею созидания, но всегда она требовала усилий, работы – над собою и над миром, а потому всегда приживалась с трудом. Разрушать куда проще. И разрушение не требует ответственности.
– «Наша природа»… – повторил Фридрих медленно. – Стало быть, такими нас создали?
– Господь создал нас способными к мысли, – возразил Бруно наставительно. – К творению; как и сказано, по образу и подобию Своему. Любое творение – для нас – это изменение того, что уже существует. Но от нас зависит, как мы будем это делать – руша, чуть-чуть направляя, перестраивая или совершенствуя. Сейчас мы столкнулись с разрушением, и нам… вам предстоит направить в иное русло жажду Идеи, по которой, как видно, изголодались люди, предстоит заставить их понять, что не ломая, а строя, можно изменить в жизни что-то к лучшему.