Увертливый
Шрифт:
Знакомый по иллюстрациям приземистый куполастый Собор Святого Марка мало чем напоминает католические соборы.
В средние века Венеция считалась республикой обращенной лицом к востоку – к свету, который тогда излучала роскошная Византия. Не удивительно, что собор Святого Марка внешне напоминает православные храмы. Фасад Собора обрамлен мраморными колоннами, украшен башенками, статуями святых, рельефами, ослепительно переливающимися на солнце мозаичными фресками. Здесь – такое обилие искусных деталей и световых бликов, что пестрит в глазах. Лицо собора, фактически, являет собой наружный алтарь.
Отдельно от храма стоит высокая краснокирпичная колокольня с белой отделкой «скворечника».
Напротив Собора Сан-Марка раскинулась одноименная площадь (длиною двести, шириною сто метров). Не только голубей, но и зевак здесь – больше, чем в Москве на Красной площади. Слева, справа и впереди буквой «П» выстроились изящные корпуса «Прокураций» (департаментов), сотканных из бесчисленного количества ажурных аркад и лоджий, украшенных пенившимся воздушным венцом. Теперь в этих зданиях – музеи, бальные залы и очень известные рестораны.
Площадь Сан-Марко прекрасна, но о ней говорят: «Это – не Венеция», как говорят о Москве: «Это– не Россия». Господи, как можно описать красоту, – думал Петр, – если из рамок реального воздуха действительность непереносима даже в картинную рамку, не говоря уже о рамке из слов. Когда красота непереносима о ней начинают думать с сомнением. Действительно ли она – красота? Может быть, профанация или дешевка, или потворство примитивному вкусу? Красота смущает, утомляет и раздражает. Она бывает спорной и уязвимой со стороны вкусовщины. Но она снится ночами.
Петя вышел с площади мимо часовой башни на север и углубился в кирпичные дебри, в дебри осыпавшейся штукатурки, в дебри времен, безвременья и забытых судеб. Он плелся по лабиринту улочек, который накладывался на лабиринт канальчиков с мутной зеленоватой водой.
Витражи магазинов, баров, кафе излучали манящий свет. За стеклами сияло золота, кишели сувениры и безделушки. Все это сверкало, звало, но утомляло. Дух стоял рыбный, кофейный, сырой. Город не только был ни на что не похож. Он даже не пытался ничего напомнить? Он сам был эталоном сравнения. Это в других широтах называли «венециями» города на воде.
На крошечной площади, среди улиц-щелей, Петя наткнулся на маленький памятник драматургу Карлу Гольдони, прожившему почти весь восемнадцатый век, написавшему около трех сотен пьес, среди которых «Слуга двух господ», «Хитрая вдова» и «Трактирщица». В те времена люди искусства были весьма плодовиты. Земляк и современник Гольдони скрипач и композитор Антонио Вивальди написал девяносто опер. Он мог сочинить скрипичный концерт быстрее, чем переписчик его переписывал. Драматург Гольдони считал его посредственным композитором. Зато другой композитор – Иоганн Себастьян Бах переложил двадцать скрипичных концертов Антонио для органа и клавесина. После смерти Вивальди был забыт и похоронен на кладбище для бедняков. И только в средине двадцатого века началось его возрождение. Как нынче торжественно пишут: «Его музыка завоевывает сердца миллионов слушателей во всем мире». И Гольдони, и Вивальди – тоже Венеция. Пардон, в отличие от Сан-Марко, они-то и есть Венеция.
Петя вернулся на площадь с запада через колоннаду замыкающего корпуса «Прокураций». Пройдя сквозь ленивые голубиные толпы, сквозь гигантскую тень колокольни, напоминающей в верхней части кремлевскую башню, он уперся в сверкающий «алтарь» западных порталов собора и повернул на юг на пьяцетту, где в парящей над островами дымке-скумато два мистических столпа поднимали над головами фигуры, принадлежащие древним цивилизациям.
За столпами в мерцании солнечного света и серебряного тумана открывалось Бачино-ди-Сан-Марко (самая большая и красивая площадь мира) – бескрайний водный бассейн в который встроены острова, купола, силуэты домов и колоколен. На переднем плане вставало бело-розовое нагромождение зданий и храмов острова Сан Джорджо (святого Георгия). Над островом высоко поднималась башня, почти повторяющая колокольню Сан Марко. Правее на мысе Таможни стоял живописный комплекс таможенных зданий, освященный куполами и колокольней великолепной барочной церкви «Салюте», поставленной в честь избавления города от чумы. На заднем плане выглядывали строения острова Джудекке, а слева, вдали, – запирающего морскую лагуну острова Лидо.
Ноги приближали Галкина к рампе огромной сцены.
И тут, неожиданно, два мавра на крыше часовой башни ударили в колокол, и все загудело: большая и малая площади, столпы и набережные – гудело само Бачино.
Петр замер: прямо перед ним спиной к нему, лицом к воде, держась за руки, стояли Тарас и Светлана.
А когда гудеть перестало, Галкин, войдя в «вибрацию», сделал последний шаг и услышал их речь: «Смотри, как здорово!» – сказала женщина. «Здорово! – согласился Тарас, сделал паузу и закончил фразу: – Перед такой красотой, ради него, ради нас с тобой, ради сына поклянемся… никогда больше не произносить это имя!» «Клянемся! – сказала Светлана. – А теперь поторопимся, чтобы не пропустить поезд».
Петя едва отскочил: так резко они обернулись. Прощаясь, они еще раз окинули взглядом: собор, колокольню, дворец, все «Бачино» и направились к пристани.
Пока Петр издалека наблюдал, как они подходили к причалу, покупали билеты и поднимались по трапу на идущий к вокзалу трамвайчик №1, он заметил человека, который так же, как он, наблюдал за ними со стороны и, узнав, окликнул.
– Здравствуйте, Виталий!
– А, Петр! Здрасте! Здрасте!
«Это они?» – Петя кивнул в сторону трамвайчика.
– Простите, «они» – это кто?
– Я имел в виду, этих двоих… Разве вы не за них тогда заступились?
– А вам откуда известно? Вас же там не было!
– Мне все доложили.
– Так-таки все!?
«А как вам – такая женщина?» – Галкин кивнул в ту же сторону.
Петр не ждал от себя подобных вопросов: он был настроен благодушно и безответственно. Но, скрывая чувства, иногда перебарщивал.
– Петр, вы меня извините, но это пошло звучит. Вы что с ней знакомы?
– А вы?
– Меня подмывает сказать, что вы еще молоды и не знаете женщин, чтобы так о них спрашивать.
Впечатление было такое, что Галкин только что получил от Виталия удар посильнее того, что недавно достался Сильвестри.
Подражая Виталию в шутовстве, Галкин чувствовал, что допустил оплошность, невольно вторгшись в нечто запретное, а, возможно, святое. Дело даже не в подражании: то была неуклюжая попытка проверить себя на ком-то другом. Но такой реакции не ожидал.
И, вдруг, он как будто прозрел. Он больше не чувствовал себя байроновским Чайльд-Гарольдом. Разверзлась пропасть. Отождествление его чувств с чувствами Данте к Биатриче представилось бредом самовлюбленного идиота. Битвы с похитителями Тараса воспринимались теперь, как игры тщеславия и оттачивание подленьких преимуществ. Перебирая подробности жизни, Петр видел, что явился на свет не простым недоумком, а чудовищем, несущим людям угрозу. Теперь он понял смысл подслушанной клятвы самых близких людей: «Перед такой красотой… ради нас с тобой, ради сына поклянемся… никогда больше не произносить это имя»! В том, что речь шла о нем, Петр не сомневался и даже онемел на минуту. Все это отразилось у него на лице.