Уйти, чтобы остаться
Шрифт:
— Вы посмотрите на него, — кричал Бродский, тыча пальцем в одну из трех точек классического варианта равновесия. — Я столько дней бьюсь, не могу добиться, куда делся справочник, а он подложил его под свою гитару.
Бродский протанцевал на тощих ногах. Его широкие штанины хлопали, как белье на ветру. Было непонятно — рад он или возмущен. Вадим приподнял установку и заменил серый том коричневым альбомом, снятым с полки. Отчет по какой-то теме за 1947 год.
Установка захандрила — стрелка самописца то лежала неподвижно,
— Эдик, дорогой, у меня барахлит модулятор. Давай подложим твою волшебную книгу, — смеялся Гогуа.
Вадим вышел из лаборатории и поднялся на второй этаж. Там, в аппаратной, стоял телефон и наверняка никого не было. Можно свободно говорить. Досадно, если Ирина не одна. А о чем говорить? Можно предложить вместе пообедать.
Вадим открыл дверь аппаратной и увидел Ипполита. Тот сидел перед осциллографом, спиной к двери. Захотелось незаметно уйти. Но так долго продолжаться не может. Вадим шагнул в аппаратную. Ипполит молча помахал ему рукой, не отрывая глаз от экрана. Зеленые кривые бесшумно извивались по экрану. Кривые напоминали перевернутую лиру.
Вадим подсел к столу и вытащил пачку сигарет.
Минут пять они молчали. И дольше молчать становилось неловко. Первым не выдержал Ипполит:
— О чем думает Вадим Родионов? Или ни о чем? Какой у тебя рост?
— Метр семьдесят восемь, — четко ответил Вадим.
— Вполне достаточно, чтобы думать.
Вадим вспомнил, что так и не взял обратно свою авторучку. Три дня назад Ипполит взял у него авторучку, а отдать забыл. Но почему-то сейчас напоминать не хотелось… Хотелось сидеть и смотреть на площадку, где антенщики готовили инструмент для наблюдения.
— Недавно я встретил Сашу Зимина, — сказал Вадим.
— Ну и что? Радостное настроение от встречи с подонком?
— Почему же он подонок?!
В другой ситуации Вадим, пожалуй, согласился бы с Ипполитом. Но не сейчас. Надо подготовить себя к разговору, который вряд ли будет приятным. Судя по настроению Ипполита.
— А ты сомневаешься? — раздраженно проговорил Ипполит.
— Все мы одинаковые! — вяло ответил Вадим.
Фраза прозвучала по-чужому. Словно ее произнес посторонний человек и он, Вадим, наблюдал за этим человеком. А человек проник в его существо и тормошил мозг, заставляя говорить то, что сам бы Вадим говорить не стал…
— Помолчим! — резко произнес Ипполит и отвернулся.
Вадим задыхался. Аппаратная казалась узким пеналом, без воздуха, с липкими масляными стенами. Вытяжная решетка обтянута паутиной…
На стене рыжая фраза — «У нас не курят», ниже нарисована свинья с папиросой и еще фраза — «А я курю!» Кажется, ее намалевал Бродский.
Вадим достал сигарету и закурил. Пачку бросил на стол.
Дым потянулся в открытую форточку.
Ипполит обернулся
— Как по-твоему, Клара Цеткин курила? Почему-то многие табачные фабрики названы в честь этой многоуважаемой деятельницы… А швейные — имени Володарского. Нашли крупнейшего закройщика. Какое убожество фантазии… А в этом есть свой смысл. Инерция консерватизма. Наиболее стабильное состояние материи.
— У тебя удивительный дар обобщения. Но нельзя же им пользоваться так неразборчиво.
Вадим опять почувствовал, что фраза вылетела помимо его желания. Он даже сделал резкое движение, стараясь поймать, вернуть ее, загнать обратно.
Ипполит откинулся и обхватил стиснутыми руками колено.
— Скажи, Дима, ты искал меня?
Взгляд голубых глаз Вадима скользнул по осциллографу, по стене, по рыжей фразе над окном, по черному телефону. Ирина? Он собирался ей звонить? Зачем?! Ведь главное, к чему он стремился, — это именно сюда, встретиться с Ипполитом. Даже тогда, когда он избегал этой встречи, когда он уговаривал себя, что хочет ее избежать, он в самом деле стремился к этой встрече. И это будет последняя встреча. Иначе надо уходить от Киреева, а этого Вадим не хотел. Не хотел! И боялся. Ипполит и Киреев — сейчас два несовместимых понятия. Господи, ну зачем так мучаться?!
Вадим погладил ладонью стену. Шершавая, теплая, словно спина огромного животного. И напряженная. Животное замерло перед прыжком…
— Куда гнет мой младший брат?
— Брось острить, Димка. Это у тебя дурно получается… Но, черт возьми, я не могу сказать, что хорошо тебя знаю. Ты задаешь загадки. Иногда. Иначе ты б мне давно опротивел… Например, я никак не могу объяснить твой жест на вечере в Доме. Когда выступал поэт Волков…
— Странно. Я этому придаю куда меньше значения, чем некоторые.
— Полагаю, у меня нет компаньонов в этом вопросе.
— Представь, есть.
— Кто?
— Савицкий. С определенного времени я для него стал объектом психологического исследования. Впрочем, как и для тебя.
Вадим старался вызвать в себе возмущение против Ипполита. Удачник! Баловень судьбы! Ученый, разъезжающий по заграницам… Ему хотелось наступать, а не обороняться. Не получалось!
Нужна была боль. Глубокая, незаслуженная боль. Но он не мог ее выдавить.
Хотя бы маленькая ранка, порез, затем вспышка, ослепление.
Здоровый, организм двадцативосьмилетней выдержки. Четкие удары сердца, равномерное дыхание, пульс — семьдесят пять, никаких отклонений. Полный комплекс…
— И Савицкий? — повторил Ипполит. — Что-то вроде обстрела одного объекта с разных позиций.
— Ну вас к черту! — Вадим посмотрел на площадку.
Оконное стекло искажало пейзаж. Точные линии радиотелескопа изгибались и дрожали. Небо падало нежно-голубым квадратом, обтекая далекие холмы.