Уютная, родная, сводная
Шрифт:
оскалился моль.
– Уйди, Вить.
– А не уйду, - кривлялся, - не уйду, ты моя жена, это моя квартира, буду делать, что хочу, и с тобой, и с квартирой, - он шатнулся в сторону Катерины, она громко взвизгнула и отпрыгнула, закрывая лицо руками.
Марка подорвало на месте, первый удар пришёлся мужу в челюсть, второй в живот.
Потом муж сплёвывал кровь, прижатый к стенке, и орал, что его убивают.
– Не нравится? - надавил с силой на горло.
– Клянусь, ещё раз руку поднимешь на жену -
убью.
– Ты не местный, сразу видно, ты уедешь, а я останусь.
–
– За эту шлюху? - Затылок моли смачно прошёлся по стене, но муж оказался на редкость говорлив, алкоголь притуплял боль, зато врубал на полную режим «слабоумие и отвага», причём, у двоих сразу. У того, кто бил, и того, кто оказывал пассивное, но сопротивление, по пути вытряхивая факты биографии своей жены,
как мусор из пылесборника пылесоса, на последнем предложении Марк задохнулся, а муж уже только лежал, прикрываясь руками. Он бы убил его. Убил и сел лет на пятнадцать. Если бы не истошный крик Катерины, на который вышли соседи, мужики нахрапом оттащили Марка, а одна из соседок окатила пострадавшего ледяной водой из ведра. - Что, пьянь, довыделывался, иди,
проспись, завтра матери отдам. - Мне в больничку бы, - скулил моль.
– Будет тебе больничка, и ананасы в шампанском, - сердобольная соседка затолкала Витю в дверь, где уже через десять минут продолжилось веселье, судя по смеху и музыке.
–
Вот шалава, - цыкнула бабка сверху, выбежавшая на шум, с интересом смотрящая на происходящее, как внеплановый сериал по каналу Россия.
– Проходи, - Катя открыла дверь.
– Тапочек у меня твоего размера нет, так походишь. Марк огляделся, типовая однушка, развернуться негде. Ремонт свежий, не сравнить с «хоромами», куда он вернулся, мебель недорогая, но новая. Большинство так живёт.
Руку саднило, у губы припухло, он прошёл на маленькую кухоньку, куда его рукой позвала молчавшая всё это время Катерина, и сел на табурет, пододвинутый ногой в тапочке. Катерина молча обрабатывала руки Марка, он видел только тёмные волосы, которые закрывали её лицо. Всё было терпимо, через пару недель и видно не будет. - С новым годом, - для чего-то сказал Марк.
– С новым, - он услышал,
наконец-то, хоть слово. Ох и чёрные глаза у Катерины, заглянешь - пропадёшь. У
губ обрабатывала аккуратно, едва надавливая пальцами.
– Даже синяка не будет,
повезло, - присмотрелась.
– Подержи холодное, - сунув в руки кусок замороженного мяса. - Разбираешься, я смотрю... в синяках.
– Я в школе работаю, мальчишки постоянно дерутся. Осуждаешь? - после паузы.
– За то, что в школе работаешь? Нет.
– За то, что слышал... - А это правда? - Всё правда. Марк смотрел внимательно на
Катерину, он разных женщин видел и знал, такой, как она - не встречал ни одной.
Ему не было дело до так называемой правды. Правда у каждого своя, он видел столько версий правды, и каждая была лжива и фальшива от дна и до краёв.
–
Мужа, значит, выгнала из его же квартиры? Мужиков водишь... Любовник-то хоть есть богатый? Катерина вздрогнула. - Есть, - посмотрела прямо в глаза, не врёт. -
Хороший любовник? - Так себе, шубу купил, серьги и шкаф. И платит за эту квартиру, за неё ещё семнадцать лет платить.
– Нда... За семнадцать лет ты, может быть, не постареешь, а может, замуж выйдешь, а может, повезёт, - переиначил он песню.
– Как же вы надоели со своим осуждение! Все! Надоели! Я всю жизнь в нищете жила, только те три года с твоим отцом и могу вспомнить, когда ела досыта,
и шмотки мне покупали. А до, и после - всё едино. Вышла замуж, думала -
заживём, квартиру взяли, выбирали долго, чтобы Ви-те-чке, - по слогам, - на работу ближе. А он бросил работу, работу бросил, а пить начал. И всё жалел себя, всё надседался, мамаша его туда же, как же такое случилось, такой хороший мальчик, и на такой шалашовке женился! С братом родным спала! Осквернила весь их род! - У
тебя нет брата. Ты одна у мамы с папой. - Да ты же...
– Какой я тебе брат? У меня отец каждый год новую бабу в дом прёт, у людей кошки дольше живут. Он, может,
тут половину города переимел, а вторую не тронул, потому что мужики, мне со всеми породниться? Откуда он про меня знает? - Я сказала...
– Зачем? - Не знаю,
доверяла... Он второй у меня был, откуда я могла знать, что все мужики сволочи! -
А первый, значит, плохо научил? - он стряхнул воспоминания, отогнал их, сложно вот так, рядом, напротив уютного голоса, такого родного... И эти же глазищи,
тёмные, смотрящие с вызовом, остро. И волосы, мягкие, как у кошки, и губы, сухие губы, и бордовый румянец... Не стряхнёшь, не отгонишь, невозможно. Проглотил комок, похожий на спазм, тот спустился ниже по пищеводу и остановился где-то у солнечного сплетения, не давая вздохнуть, уйти, признать, что зря он находится здесь. Губы к губам. Губы скользнули по губам. Остановились. Почувствовали жар.
Скользнули. И больше ничего. Никаких французских поцелуев, никаких исследования языком, даже вкуса не почувствовал, только дыхание и сухость кожи,
вон она - трещинка на нижней губе. Обветрила губки Катерина. - Катерина,
Катенька, - закончились слова. Он должен что-то сказать, что-то важное, нужное,
что-то, что терзало его тогда, терзает до сих пор. И не находит слов. Не может их найти, а как найдёшь? Да и как говорить, когда он всё-таки целует её, целует губы и трещинку на нижней. И слышит её стон, такой уютный, настолько родной, что становится больно. И необходимо быть с ней. Сейчас. Его руки гладят чёрные волосы, пальцы тянут собачку молнии на спине платья, и это звучит музыкально.
Кожа горячая, его руки холодные, всё ещё. Под пальцами появляются мурашки, он хочет поцеловать каждую. Каждую уютную мурашку.
– Уходи, - Катерина не просто отстраняется, она отталкивает Марка, разбитая губа саднит, ей не хватает поцелуя. -
Уходи, - твёрдо. - Катерина, я не уйду, - он зажмуривает глаза. - Если я попрошу?
Просто попрошу, уйдёшь? - Если попросишь...
– удар ниже пояса. Она просто просит - он просто делает. Ради уютной улыбки. Или просто так. И он, конечно,