Узкие врата
Шрифт:
Может, его там сейчас пытают.
Эта мысль была столь сильна, что Фил…
— он почти ничего не знал об инквизиции, даже меньше, чем Рик, из учебника истории в его голове задержались только несколько устрашающих описаний — какая-то дыба, и испытание огнем-водой, и «сапоги святой Елизаветы», ничего себе святая —
…но эта мысль была столь сильна, что Фил запел.
— Добрые сэры, — Король сказал,
Пусть нас забвенье ждет.
Кто-то один ступит
Чашу к груди прижмет…
Он запел, чтобы не заорать в голос, и пел (ни малейшего признака слуха у него отродясь не наблюдалось) то, что сегодня весь день пытался бессознательно насвистывать — Рикову песенку, одну из самых любимых у них в ордене, ту, что под гитарный аккомпанемент они часто исполняли многоголосым хором, почти как… ну, почти как свой гимн.
Они никогда друг друга не называли по вторым именам, как принято в коледже. Рик называл его — Фрей… И Рика он бы ни за что не назвал, как прочие студенты, Эрихом. Нет… Это было — наше…
— Кто-то один — может быть, и ты,
А остальных не жаль —
Став полумертвым, полусвятым,
Примет Святой Грааль.
Если ту мессу служить не ему —
Будет стоять на ней.
Сэры, идите, и к одному
Будет удача добрей.
…Уже почти что набережная, большой парк, пустой и прохладно-синий, оглашался тихим, совсем немузыкальным голосом. Петь громко Фил не мог. Он шагал по мокрой земляной дорожке, чавкающей под его ботинками, и пел так, будто у него горело сердце.
— Добрые сэры, — смеялась тьма,
Как выступил я в поход, -
Что же, идите, и пусть зима
Вас навсегда заберет!
Выгнуты в небо и в землю пути,
Сердце свое разрушь —
Если найдешь себе крылья ты,
Сколько погубишь душ?..
Слух свой замкнув на слова ее,
Гнал я и гнал коня.
Птицы небесные — воронье —
Пусть расклюют меня,
Пусть не слетит ни на кого
С неба златой орел —
Если он есть, мне довольно того,
Я ведь за тем и шел.
Лишь об одном уста и клинки
Буду теперь молить —
Пасть мне не дайте от братской руки
Или же брата убить!
Лед одиночества на следах,
Губы калечит ложь —
Делай лишь правое, и тогда
Тем же собой умрешь,
Тем же собой умрешь…
Фил на миг остановился, пораженный в самое сердце. Так вот она про что. эта песенка. Вот она про что — про сейчас. Хорошо же… Хорошо.
— Рыцарь уехал, легендой став,
И умолкаю я.
Думайте сами теперь, кто прав —
Кончена песнь моя
Про распахнувшийся небосвод
Над гиблой чужой землей,
Как рыцарь Инглаф уехал в поход
И не вернулся домой.
— Так рыцарь Ричард уехал в поход, — пробормотал Фил, приваливаясь спиной к влажному древесному стволу. Дерево — кажется, липа, если судить по сухим липовым цветочкам, в изобилии хрустевшим под ногами — пахло весной и смертью. Все на свете пахнет весной и смертью.
Какое глубокое небо. Господи, прости меня, а я еще думал опустить руки.
…Это была песня на стихи Рикова брата. Стало быть, во всем в жизни есть смысл — даже в этом несчастном Риковом брате.
Ну что ж поделаешь, больше-то никого не осталось. И отсюда недалеко — не более часа быстрой ходьбы… Сколько раз Фил ходил через этот парк к своему другу, мимо покосившихся скамеек под фонарями, а потом — по набережной, мимо церквушки святой Евгении, которая, говорят, как все нормальные церкви, открыта и ночью — и дворами, дворами…
Заодно можно зайти. Помолиться, что ли.
Но Фила сейчас так мутило от всех этих церковных дел — наша страна движется к эклесиоцентрической форме управления… Это теократия, Фил — что он только сплюнул себе под ноги.
Кто-то один, может быть, и ты. А остальных не жаль.
Цыпленочек, наверное, спит, с легким презрением подумал Фил — сейчас, кажется, уже больше полуночи, а пока он дойдет, будет еще позже… Ничего, проснется.
Зато, кажется, этот человек склонен предать Рика меньше всех на свете.
Глава 4. Ал
…Меньше всех на свете он ожидал увидеть сейчас именно этого человека.
Сказать по правде, когда в дверь позвонили — долгим, властным звонком, каким подымают с постели — Алан болезненно сжался от страха. Сердце его гулко ухнуло и остановилось. Ну вот, подумал он, убирая повлажневшие руки с клавиатуры, ну вот и за мной пришли. Теперь моя очередь.
Звонок трещал одним сплошным звуком. Не умолкая.
Алан встал, толкнув стул так, что тот едва не свалился, бросил взгляд на стенные часы. Два двадцать ночи. Просто великолепно. Помоги мне Господь.
Оправданием может послужить только то, что это была его третья бессонная ночь. Правда, днем он прикорнул часа на четыре — сам собою уснул, не собираясь того делать: присел на кровать, чтобы покопаться в ящике Рикова стола — а очнулся уже под вечер, с головою мимо подушки. Голова, кстати, гудела тупой болью, как паровой котел.
Может, потому он и сшиб по пути парочку предметов — телефон с тумбочки, вешалку в коридоре — пока шел открывать.
В дверной глазок он, к сожалению, не разглядел ничего. Какая-то высокая фигура, темная на фоне тусклого света… И когда Алан открыл наконец и увидел перекошенное, с тенями под глазами, худое Филово лицо — у него уже не было сил удивляться. Он посторонился, отступая вглубь тесного коридора.