Узоры на коже
Шрифт:
— Полина Юрьевна? — кивает секретарь отца, когда выхожу на этаже, где в просторных кабинетах заседает начальство. Вот уж кто ничему в этой жизни, кажется, не способен удивляться. Не зря отец взял Макса личным помощником с широким кругом полномочий, потому что парень, кажется, из куска гранита высечен.
— Она самая. Макс, отец у себя?
Макс делает знак рукой, чтобы к уху наклонилась. В нос ударяет аромат туалетной воды и лосьона после бритья. Максим — один из немногих, кого неизменно рада видеть в этом здании и даже могу назвать своим другом. На него всегда
— Не знаю, что у вас случилось, но Обуховский последние дни сам не свой. У всего офиса колени дрожат, когда он мимо проходит.
На гладко выбритых щеках ямочки, когда улыбается, а в карих глазах в окружении длинных ресниц живой интерес. В Макса не зря влюблены все барышни головного офиса и мимо пробегающие работницы филиалов: высокий статный брюнет, образован и эрудирован сверх меры. Ещё и холост, так почему бы и не влюбиться? Мне и самой некоторое время назад казалось, что поддалась чарам, но так ничего и не продвинулось дальше улыбок и комплиментов. Впрочем, и хорошо.
— Надеюсь, после нашей с ним беседы сегодня он не взорвёт офис к чертям.
— Не знаю, Полина, — вздыхает Макс и красивыми длинными пальцами принимается вертеть карандаш. — Он и так не самый приятный человек, а если станет ещё хуже, то работать ему будет не с кем.
— Ладно, я пошла.
Вздыхаю и делаю шаг к дубовой двери, за которой кипит, знаю это, яростной злобой Юрий Обуховский.
Отец стоит, оперевшись руками на подоконник и что-то рассматривает в окне, а по напряжённой позе понимаю: он на пределе.
— Явилась, — не спрашивает, утверждает, не поворачивая головы. — Проходи, садись.
Глаза у него, что ли, на затылке?
— Явилась, — вторю, но следовать приглашению не тороплюсь.
— Как ты? — Запускает руки в волосы, но на меня не смотрит, будто со своим отражением в стекле беседует.
— Лучше всех.
И это чистая правда.
— Я рад за тебя.
Наконец поворачивается — резко, порывисто, а в глазах — снежный наст. Этот взгляд — ледяной, отчуждённый — бьёт на отмаш, душу выжигает. Дура, чего я ожидала? Что зарыдает, в ноги бросится, просить прощения станет? Нет, кто угодно, да только не он.
Его глаза, то как смотрит на меня убеждают, что всё правильно делаю.
— Я пришла сказать, что домой не вернусь, — выдыхаю, потому что боюсь передумать, поддаться извечной привычке подчиняться боюсь. — И сюда больше не вернусь.
— То есть ты на самом деле намеренна из-за него всё разрушить? — Он не верит, знаю это, что на самом деле способна на это. — Полина, это же детский сад…
— Папа. — Слово обжигает кислотой, комком в горле застревает. — Ты так и не понял ничего. Я не ради него, ради себя.
— А чем тебя, скажи на милость, жизнь прежняя не устраивала? — Чёрная бровь удивлённо взмывает вверх, а уголок губ дёргается. — Хорошее образование, дом — полная чаша, любящая семья, престижная работа и стремительная карьера. Что не так-то было?
Он и правда ничего понять не хочет, хоть головой об стену бейся.
— Да мне всё это нравилось, нравилось! — перехожу
Отец проходит по кабинету, выдвигает кресло и садится в него, не сводя с меня пристального взгляда.
— Полина, я не узнаю тебя…
— Я сама себя не узнаю, но новая "я" нравлюсь себе гораздо больше.
— Ясно, — вздыхает и принимается скупыми, точно выверенными движениями разбирать накопившиеся на столе бумаги. — Расчёт получишь в бухгалтерии, вещи можешь забрать, когда пожелаешь, но не тяни с этим.
Киваю, проглатывая застрявший в горле ком. Непролитые слёзы жгут веки, жилка лихорадочно пульсирует на виске. Сжимаю и разжимаю кулаки, потому что не хочу при нём плакать. Не дождётся.
Когда отворачиваюсь и тяну ручку двери на себя дрожащими пальцами, раздаётся голос отца:
— И да… Хотя бы матери позвони, ибо она в истерике бьётся. Устал от этого.
— Поля, ты вернулась! — Стас подбегает ко мне и принимается тискать в медвежьих объятиях, а я ощущаю родной запах и еле сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться.
После разговора с отцом пулей вылетела из офисного центра и мчалась по улице, не разбирая дороги, потому что больно было настолько, что сердце ныло. Радужная пелена перед глазами; слёзы, текущие по щекам солёными потоками; люди вокруг — ничего из этого не замечала. Только мчалась вперёд и лишь потом поняла, что упорно бежала в сторону дома. Отец предложил вещи забрать и с матерью поговорить? Вот и убью двух зайцев одновременно. Пока ещё бурлит адреналин в крови, пока ещё могу войти в этот дом, нужно решить все вопросы разом, за один день.
— Думали, бросила вас? — Ерошу волосы брата, хотя чуть не на носочки для этого встать приходится. Мои любимые мальчики выросли, стали почти мужчинами, а ведь раньше не замечала этого. — Размечтались.
На звук голосов в коридор выбегает Влад, поднимает меня над полом и кружит, пока визжать не начинаю. Только тогда на пол ставит, а на красивом лице счастье. Близнецы похожи на двух расшалившихся доберманов-подростков, только что в нос не лижут и слюнями на пол от радости не капают.
— Какие же вы были прелестные, когда под столом ползали, — смеюсь, а братья почти синхронно дуют губы и хохлятся.
И пусть их самих порой бесит изумительная похожесть, но в глубине души знаю — они друг без друга жить не могут, словно всё ещё в одном животе барахтаются.
— Мама дома? — спрашиваю о том, что больше всего волнует. Я скучаю по маме…
Чёрт, чувствую себя героиней третьесортной драмы, когда впору заламывать руки, рыдать в три ручья и валяться в ногах у жестокого отца, вымаливая прощения. Ага, конечно, разбежалась и три раза с горы прыгнула. Пусть отец делает, что ему вздумается — это пока что тоже мой дом. И мои братья, и мама. Да и без Жанночки всё равно долго жить не смогу, пусть сейчас её и нет рядом.