Узы крови
Шрифт:
Жан окаменел, и толпа с руганью обтекала его неподвижную фигуру. Вся его жизнь вдруг представилась ему пустой насмешкой, отвратительным маскарадом, разыгранным какими-то своевольными, непонятными богами. Он был их марионеткой, игрушкой. И вдруг Жан ощутил твердую уверенность в том, что этот маскарад приближается наконец к развязке. Его вызвали обратно на сцену, чтобы он мог умереть.
Его толкали со всех сторон, и он невольно сделал шаг вперед, потом — еще один. Тележка застряла в толпе, и Жан догнал своих спутников в тот самый момент, когда Магоннагал грозил какому-то возчику кнутом. Тот уступил дорогу громадному ирландцу, и они двинулись дальше.
Анна прикоснулась к плечу отца.
— С тобой все в порядке? Может, нам остановиться или вернуться? — Посеревшее лицо отца испугало ее. — Может, нам вернуться сюда в другой день?
— Это — тот самый день, дитя. Единственный день.
Анна отвернулась, не в силах больше смотреть на него: ведь она не могла отделить его страхов перед будущим от своих собственных.
Когда они сошли с моста, толпа стала гуще: все, кто подходили по сливающимся с главной дорогой улицам, направлялись к крепости. Урия сказал им, что на прошлой неделе во время сожжения на холме перед Тауэром начались волнения. Сочувствующим едва не удалось освободить еретиков, так что власти решили больше не рисковать.
— Их будут сжигать внутри, перед избранными зрителями, — объяснил англичанин. — Что гораздо лучше для меня. За стенами открывается настоящая ярмарка, где каждый может поставить лоток с едой. За стенами — мои угодья и публика побогаче, которая готова хорошо заплатить за удовольствия. И знаете, что забавно? — Улыбка англичанина стала еще шире. — На обезглавливании все требуют пирожки, конфеты — одни только сладости. А вот на сожжении всем хочется жареного мяса! И чем горел ее, тем лучше. Может, запах такой в воздухе, а?
Анне был неприятен этот человек, так что она обрадовалась, когда он ушел вперед еще до рассвета, чтобы «вертела крутились», как он пояснил. Однако они вынуждены были довериться ему. Ее отец хочет, чтобы все закончилось прямо сейчас, сегодня. Так что им нужно добраться до Джанни, захватить руку, если удастся, и снова бежать. Казалось, Жан знает предел своих возможностей и чувствует, что этот предел уже совсем близок.
У первых ворот толпа была гуще всего — стражники многих отправляли назад. Магоннагал показал им бочонки на тележке, передал один страже — и их пропустили. Они пошли следом за другими привилегированными через маленький подъемный мост ко вторым воротам. За ними подъемный мост большего размера вел к большой башне.
— Байуорд, — пробормотал Магоннагал. — Оттуда до места казни уже рукой подать. И там я наконец дам передохнуть плечам.
Основная часть зрителей потекла вперед, вдоль реки, а ирландец повел своих спутников налево и остановил тележку у небольшой деревянной двери в стене рядом с высокой четырехугольной башней.
— Бошамп, — пояснил он, три раза ударяя в дверь. — Так мы окажемся прямо на месте, и не надо будет продираться через эту чертову толпу.
За дверью отодвинулись задвижки, и появились два подручных Урии, которые немедленно покатили бочки вперед, в темноту. Жан, приостановившийся в дверях по приказу Магоннагала, тоже схватил бочонок и двинулся следом за другими в башню.
— Слишком много призраков, — пробормотал он у входа. — Я не могу останавливаться и здороваться с каждым!
Тем не менее, следуя за людьми Урии по выложенному каменными плитами коридору, он не мог не вспоминать. Анна Болейн провела свою последнюю ночь в Бошампе. Именно в этих каменных стенах он дал ей свое клятвенное обещание.
Девятнадцать лет спустя, когда он снова вышел на дневной свет, картина была другой. Тогда на казни присутствовало едва ли сто человек, избранные из избранных, всеми правдами и неправдами добившиеся права присутствовать на убиении королевы. Сейчас же на лужайке покачивалось не меньше пятисот голов, разместившихся между южной стеной и приземистой массивной Белой башней. И точка обзора у Жана была теперь другой, потому что тогда он стоял спиной к часовне, на покрытом соломой эшафоте. Небольшая толпа доходила прямо до края помоста. Сегодня часовня оказалась слева от Жана, и перед ней не было деревянного помоста — только четыре столба, врытые в траву полукругом, да огромная гора наколотых дров в центре. Все это охранял двойной ряд солдат, вытянувшихся до самой Белой башни. Рядом с тремя столбами стояли люди в грязных кожаных фартуках и грубых, похожих на мешки масках с овальными прорезями для глаз. Каждый держал молоток, гвозди и железный обруч.
— Ну, и куда, к дьяволу, запропастился этот парень? — Магоннагал посмотрел поверх толпы, затеняя рукой глаза от утреннего солнца. — А! — воскликнул он, и Жан посмотрел туда, куда тот указывал, — в сторону угла Белой башни, где уже поднимался дым.
Сильный восточный ветер разносил его над толпой, принося первый запах горелой плоти. В центре людского водоворота Жан разглядел огромную фигуру Мейкписа, который, скинув камзол, сновал между двумя вертелами, подгоняя мальчишек, вращавших их, и поливая жиром две бараньи туши. Подливу Урия зачерпывал большой ложкой из желоба между двумя кострами. Жан увидел, что Мейкпис заметил их — по крайней мере, Магоннагала, который размахивал высоко поднятой палкой с красной тряпицей. Подняв ложку в знак приветствия, Урия повернулся к кому-то, кто стоял рядом с ним, но за дымом Жан не смог рассмотреть его собеседника.
— Эль! — провозгласил ирландец, стуча палкой по бочонку. — Лучший сладкий эль из «Овна» в Саутуорке!
Те, кто стояли рядом, тотчас начали напирать на них, размахивая деревянными кружками и мелкими монетками. Жан и Анна, стиснутые толпой, поднялись по ступенькам.
Он как раз повернулся к дочери, собираясь в тщетной надежде спросить, не видит ли она Джанни, когда звуки труб заглушили его слова. Они раздались из глубины Белой башни, и при этом сигнале ее массивные, кованые железом двери широко распахнулись, словно звук прятался за ними. Последняя нота еще эхом отдавалась от стен, когда к ней присоединился новый звук — глухая дробь одного-единственного барабана. Все взгляды устремились на темный портал, откуда вытекало шествие. Его возглавляли копейщики, облаченные в алые камзолы и черные трико — мундиры охраны Тауэра. Четыре шеренги по пять человек в каждой. Пики они несли опущенными, и толпа быстро расступалась перед остриями, образуя коридор. Позади копейщиков шел барабанщик, дробью задавая темп движения. За ним шествовали пять трубачей, которые несли молчавшие теперь трубы, опустив их вниз. Затем следовали священники — шестеро, в белых сутанах. Трое тащили черные шелковые знамена, рассеченные белым крестом, где в правом верхнем квадрате поднимался Агнец. Один раскачивал кадило, из которого летели клубы благовонного сандалового дыма, двое сжимали громадные алтарные свечи с защищенным от ветра пламенем. Четвертый звонил в тяжелый колокол. Все шестеро на ходу пели по-латыни «Miserere» стройными, заунывными голосами.
В толпе начались крики: за священниками показались те, на чью смерть пришли посмотреть. Четверо осужденных были одеты очень просто, как паломники, в простые накидки. Они шли босиком. У троих — одного огромного мужчины и двух женщин — руки были связаны за спиной, тогда как четвертый, юноша, единственный, кто плакал, сжимал в свободных руках полено. Рядом с каждым из осужденных фигура под капюшоном держала молитвенник. Спрятанные под тканью лица наклонялись к пленникам, в тенях шевелились губы. Только мужчина в черном плаще, шагавший рядом с юношей, молчал, держа руку у него на плече.
— Почему он несет полено, отец? Что это означает? — спросила Анна.
— Он раскаялся. Так что он несет хворост. Этого юношу сегодня не сожгут.
А вот и конец процессии — отряд лучников, следовавший за несколькими богато одетыми мужчинами, членами совета. Тем временем головная часть шествия уже достигла ряда солдат, выстроившихся перед местом казни. Те расступились, и стражники и священники разошлись между столбами. Плачущий юноша бросил свое полено, и облаченный в черное утешитель увел его прочь. Остальных осужденных схватили палачи в масках. Они сковали их железными обручами, которые были прибиты к центру столбов. Вокруг каждого столба начали складывать пирамиду поленьев, которые укладывались поверх груды сухого хвороста. Снова зазвучали трубы. Когда их призыв замолк и священники закончили песнопения, ударил барабан. Один удар, два, еще один.