В бой идут одни штрафники
Шрифт:
Пулеметчик еще раз окинул взглядом поле боя. Гребенкин покачивался на площадке, поскрипывая толстыми подошвами своих добротных яловых сапог, распространял по округе запах трофейного табака, ухмылялся, торжествовал: вот, мол, тебе, не сделал мне нож, не удружил, ну и облизывайся… Бойцы, окружив кухню и усердно работая ложками, с любопытством наблюдали за развитием сюжета. Все знали нахальство Гребенкина и изворотливый ум Поперечного.
— Послушай, Гребенкин, — принял вызов Поперечный, — ты бы свой передник сменил. Или бережешь его на случай, если мы в окружение попадем?
— При чем
— Как не думаешь? Хочешь, докажу!
— Да что ты, дурак такой, наговариваешь на меня? — переходя на полушепот, зашипел кашевар.
— Ничего не наговариваю. Что есть, то и говорю. — Громкий голос пулеметчика слышали все, собравшиеся возле котла. — Вот, к примеру, нас отрезали. Мы в колечке. Подвоза нет. На кухне Гребенкина и Ривкина шаром покати. Они ж у нас ребята честные. Вся закладка — в котел. Даже горсти муки нет, чтобы хоть жиденькую болтушку заварить для героического личного состава доблестной «шуры». Так?
— Ну? — нехотя согласился кашевар, испуганно глядя на то, как к ним приближается лейтенант Гридякин.
— И вот тогда, чтобы спасти товарищей от голодной смерти, боец Гребенкин снимает передник, режет его на части, делает из него полную закладку, заливает водой и начинает варить! Навар, братцы, — ну прямо как от поросячьей ляжки! А запах! Изумительный!
Слова пулеметчика тонут в дружном хохоте третьего и четвертого взводов.
— Гребенкин! А ну накорми наших пулеметчиков!
— Не жмись, кухня!
— В бою тебя нет!
— А то к пулемету положим!
Бойцы кашеваров обычно уважают. Уважали в роте и Гребенкина с Ривкиным. Повар есть повар. Но могли, под общее настроение, и потерзать.
Со всех сторон полетели в сторону кашевара насмешки. Гребенкин понял, что Поперечный уложил его на лопатки, и продолжать дергаться под ним — это лишь смешить публику.
— Подходи, Свои Не Курю! — пересиливая себя, крикнул он. — Пулеметчикам положено сверх нормы! Это верно!
Пуля сделала облет передовых окопов противоборствующих сторон. Пошныряла между сосен, пробила гимнастерку на плече зазевавшегося гвардейца, и тот кубарем полетел на дно траншеи. Его тут же подхватили товарищи, уложили на подстилку из сосновых лапок, разорвали гимнастерку и начали бинтовать рану. Чтобы не быть несправедливой, пуля тут же метнулась назад и, обгоняя стаю крупнокалиберных коллег, выпущенных из-под сгоревшего Т-IV, пробила плечо немецкому наблюдателю. Вместе с товарищем, который сидел со снайперской винтовкой, готовой к стрельбе, наблюдатель пробрался в полуразрушенную водонапорную башню еще затемно. Они сделали в это утро всего два выстрела и один теперь, когда солнце перевалило за полдень и парило затылок. И сразу же после третьего выстрела пуля хлестнула по руке наблюдателя, переломила кость и ударила в грудь чуть ниже нашивки в виде белого орла с раскинутыми крыльями. Русский снайпер медленным движением сполз в ложбинку, потянул за собой винтовку
Глава седьмая
Ночь прошла спокойно. А утром Воронцова разбудил часовой и доложил, что видел, как бойцы Долотенков, Голиков и еще двое, с шинелями и винтовками, прошли по ходу сообщения в сторону тыла:
— Я спросил Голикова, куда он? Ответил, что в уборную, что живот, говорит, прихватило. Из уборной они не вернулись. Пошел посмотреть, а там — никого. И роса сбита в сторону леса. Тропинкой. След в след пошли, товарищ лейтенант.
Воронцов смотрел на часового, на его перепуганное лицо. Тот, конечно, все уже понял.
— Ушли они, товарищ лейтенант, — будто сомневаясь, что взводный проснулся, торопливо повторил часовой. — К немцам. Или в лес. И Голиков с ними…
Воронцов растолкал вестового:
— Быличкин, живо к Численко. Скажи: ушли блатные, четверо. Пусть возьмет десять человек, самых надежных, с автоматами, и — ко мне.
Пока Воронцов подматывал портянки и затягивал ремень, Численко и десять автоматчиков уже стояли в траншее. Сержант обходил их, дергал за ремни, проверял снаряжение.
— Долотенков ушел. Увел еще троих. Часовой видел их. След от нужника ведет к лесу. Туда, где мы летчика ловили. Приведи их, Численко. Если окажут сопротивление, стреляйте на поражение. Голикова жалко. Не уберегли мы с тобой парня, Иван. Я — к ротному. Надо докладывать.
Численко вернулся через три с половиной часа. Впереди шли связанные одной веревкой трое блатных и Голиков. Винтовки их несли бойцы. Всех тут же повели в штаб полка. Спустя еще два часа из штаба полка прибыла полуторка с расхлябанными бортами, побитыми осколками. Из кабины вылезли лейтенант Гридякин и незнакомый капитан. Охранники с синими кантами на погонах открыли задний борт и выбросили на дорогу беглецов со связанными за спиной руками.
Всех взводных через полчаса вызвали на НП командира роты. Туда же привели часового, стоявшего на посту в момент ухода группы Вени-Долото в лес, и сержанта Численко. Лейтенант Гридякин по очереди вызывал их в землянку. Опрашивал, записал.
— Что им будет? — спросил Воронцов, когда Гридякин отодвинул от себя исписанный лист и закурил «Герцеговину Флор».
— Что будет, что будет… А ты как думаешь? Вот сейчас подложу свои бумажки, и все. Приговор я на них уже привез. Показательный расстрел перед строем. — Гридякин прислушался к дальней канонаде. — Под Белгородом наступление началось. Слыхал?
— Кац довел до сведения. Когда мы пойдем?
— Пойдем. Пойдем и мы. Представляешь, если бы они ушли с концами? К немцам.
— Меня бы рядовым во взводе оставили, — усмехнулся Воронцов.
— Не только тебя. — Гридякин жадно затягивался. Папироса таяла на глазах. — Но как с ними этот… — Гридякин заглянул в бумаги. — Голиков оказался?
— Приблатнился.
— Теперь точно — приблатнился. В одной яме лежать будут.
— Тут и моя вина. Я ведь замечал, что он возле этой кодлы вьется.