В час, когда взойдет луна
Шрифт:
— Я два раза был на расстоянии…
— Не забывай, второй раз я видел. Ты бы не успел.
Энею очень хотелось возразить, но… тогда в ложе он и сам не был уверен, что успеет. Было что-то в нарочито медленных движениях Литтенхайма, что говорило — «здесь не пройти». Но это могло быть иллюзией, наведенным впечатлением. Как «волна». Не попробуешь, не узнаешь.
Значит, взрыв на финале. Значит, рисковать будут Клаус и Дебора. Энея передёрнуло. Дебора, в полном соответствии с прозвищем, духом была настоящей воительницей — но ему смертно не нравилась идея посылать этакого воробушка в ложу со взрывчаткой.
— Зато, — сказал Ростбиф, явно читая его мысли, — если все пойдёт, как надо, мы уйдём вчистую. И если пойдёт не как надо, дело всё равно будет сделано. И ты сможешь спокойно смотреть в зеркало.
Эней тронул щёку кончиками пальцев, хмыкнул. Сколько раз он уже приземлялся в больнице с ранениями — четыре, пять? А самая глубокая рана, которая уложила его на месяц и уложит ещё на один — у всех на виду, но никто её не видит. Чужое лицо, лицо Андрея Савина, погибшего в 18 лет от анафилактического шока.
С Ростбифом очень трудно спорить. Потому что он прав. Значит нужно идти на прием, пить шипучку и быть доброжелательным и вежливым. Внешне, а главное — внутри.
— И не напрягайся особо, — снова ловя его мысли, напомнил Ростбиф. — На чтении эмоций герр гауляйтер собаку съел, а ненависть для них — вроде перца, только добавляет смаку. У тебя даже враждебные намерения могут прорываться. Это естественно. Ты агнец, ты их терпишь, как неизбежное зло. И профессиональное мнение Литтенхайма ценишь. Он ведь действительно знаток. Но если от тебя будет время от времени бить злостью, там никто не удивится. А вот если ты попытаешься демонстрировать спокойствие Будды — навострят уши.
— Я, — вздохнул Эней, — не буду демонстрировать спокойствие Будды. Не смогу.
А замок переливался тонами белого и рыжего и был ни в чем не виноват. Людвиг Баварский просто любил сказки. И, как многие до него и после него, не помнил, что страха и жестокости в сказках никак не меньше, чем красоты. Построй пряничный домик — и в нем рано или поздно поселится ведьма. И эту ведьму не уговоришь так просто сесть на лопату и не задвинешь в печь… Печь ей готовит Корвин, который аж похудел, вычисляя мощность заряда и испытывая его снова и снова. Точнее, он похудел, мотаясь на испытательный полигон и обратно. В плотно заселенной аккуратненькой Австрии не так-то много мест, где раз за разом можно подрывать в закрытом помещении МТ-16, мощную жидкую взрывчатку, после введения катализатора чувствительную к любому чиху.
В СБ её в шутку называют «мечта террориста». А Корвин и Ростбиф выбрали её за то, что ей не требовался детонатор. Именно детонаторы чаще всего обнаруживались сканерами, а вот эту дрянь достаточно было встряхнуть.
Эней посмотрел на часы.
— Двадцать минут. Я еду.
Ростбиф кивнул.
— Удачи тебе. В любом случае.
И Эней в который раз подумал, что как ни плохо ему от мысли, что надо ехать, но вот остаться ждать… Хорошо, что он не командир группы.
А командир группы в который раз подумал, что существуй на свете ад — место ему, Ростбифу, конечно же, там — и он бы даже не возражал, потому что Максим и Ира наверняка были бы в раю, и как смотреть им в глаза?
Остальные приходили в подполье взрослыми. В основном. Были, конечно, ещё такие, как этот подранок Лучан, снайпер, которого Корвин отправил домой, когда оказалось, что протащить винтовку на мотодром нереально. Но тут уж постарались семья и школа, и если бы парень не попал в боевики, то пригрели бы его бандиты, тут случай чистый, Корвину не за что себя винить. А вот взять мальчишку совершенно нормального, не отмеченного печатью социопатии; взять именно по этой причине…
Ростбиф бросил сигарету в камин. Что сделано, то сделано. Что будет — то будет. До сих пор мастерство, удача и талант вывозили Энея. Если так пойдет и дальше — то очень скоро он станет «папой». Ему, Ростбифу, осталось недолго. Пока что теория вероятности облизывается, но когда-нибудь возьмет свое. Но этот «акт» нужно провести обязательно. Как можно дешевле, но обязательно. И не важно, кому ещё он выгоден. Потому что, если сделать эту работу, как следует, откроется окно. Шанс. Возможность предъявить штабу ультиматум и перестать, наконец, гоняться за собственным хвостом.
Он прикурил от уголька, положил каминные щипцы на место и развернул кресло так, чтобы видеть в окно замок и дорогу. Глупо, конечно — правильно все пойдет или нет, никто ему не просигналит из окна, он узнает все по оживлению радиообмена и перехватам сидящего этажом выше Фихте. Но так было почему-то спокойнее. И вид красивый.
Видимо, вид и спровоцировал. Лоэнгрин, Тангейзер, Грааль — и Эней, чья судьба, может быть, сейчас висела на посеребренной молекулярной проволоке.
Словом, пошло. Как это часто бывает — не в самый подходящий момент. Лишнее доказательство тому, что в этом процессе принимает участие не только автор. Во всяком случае, не только его сознание.
Ростбиф вынул блокнот — стихи получались только так, только на бумаге, с многочисленными перечёркиваниями и помарками — и записал первые строчки:
Понимаете, Андрюша, этот крестовый поход В сущности был обречен ещё до его начала. Дело вовсе не в глупости возглавлявших его господ, и не в том, что стратегия или тактика подкачала, все куда серьезней…Запнулось. То, что пришло на вдохновении, кончилось, теперь требовалось усилие разума. Следующая строчка вертелась, напрашивалась хорошая рифма, а вот к этой окончание нужно было придумывать…
Двадцать минут, двадцать минут. Через две с половиной он будет там, внутри.
Война — тоже средство упорядочивать мир. Как стихи. И, как стихи, она нуждается в прививке того самого хаоса, который организует. А полный, совершенный, сказочный порядок уязвим. Вот так, господин Литтенхайм. И даже этот замок построили не вы. Может быть, хоть в этом Августин прав: зло в своей основе несозидательно. Паразитно. Вы жили тогда эмоциями двух увлеченных безумцев, гения и короля. Вы и сейчас ими живёте — только перешли к страстям более низкого пошиба, как наркоман переходит от «ледка» к «радуге». Раньше или позже — но неизменно.
И за это, господин Литтенхайм, вы умрёте. Можете считать, что вы не отвечаете моим эстетическим критериям.
Конфигурацию трека меняли перед каждым заездом — это была сложная подвесная и разборная конструкция, серая лента трассы изгибалась так и эдак, местами прерывалась — мотоциклы спрыгивали на землю и какое-то время неслись по не менее головоломной дороге: рытвины, мокрый суглинок, щебенка, ямы с водой, трамплины и бетонные трубы трех метров в диаметре. А потом — снова взлет, и снова безумная гонка на высоте десять метров над землей, вверх, вниз, прыжок, кувырок, сальто мортале…