В чём его обида?

Горецкий Максим Иванович

— Все гуляют, а ты сидишь один в хате,— сказала мать.

— Я не один, я с вами...

— Что ж, что с нами? Ты с нами и не скажешь ничего.

— Спрашивайте меня, если хотите спросить...

Мать помолчала, подумала, а подумав, сказала:

— И девки уже дивились, чего гулять не ходишь. Что это, говорят, с вашим Лявоном? Вроде людей боится или уже стыдится наших простых гулянок.

— Ай, мама! Скажешь...

Тогда и отец повернулся:

— Чего ты, старая, прицепилась к нему со своими дев­ками? Что они ему, ученому, те твои

девки? К учительшам пускай бы съездил, все ж таки ученые — знают, что к чему...

— Ага, поеду я к учительницам! Словно я у них что-то лучшее найду? — так он сказал, а про то, что хотел доба­вить еще, про то только подумал. «Учительницы с попови­чами крутят,— подумал он,— свяжись с ними я, скажут темнолесцы: научился по собачьи брехать, паном стал — к мужикам ни на шаг, а к попам липнет». Подумав, не удер­жался, добавил вслух:

— Все скажут: паном заделался! Знаю я их...

— Что ты знаешь? Никто еще ничего не говорил про тебя и не скажет, если и погуляешь с учительшами,— отец уже старался утихомирить раздосадованного без видимой причины сына.

— Пройдись ты, сыночек, хотя бы к дядьке,— сноваза свое принимается мать,— почитай что-нибудь тетке: она ж, бывало, сильно любила тебя слушать, когда ты читал ей в детстве.

— Ага, пошел! А там уж сидит этот святенький Халимон, начнет просить (Лявон ядовито изобразил старого Халимона): «Прочитайте, Рыгорович, что-либо бажесцвеннае».

— Ну так что с того, если и попросит? — дивится его недовольству мать.— И тетка попросит прочитать ей что-либо жалостное. Кто что любит, тот того и просит. Ну так что?

— Ничего!

Все долго молчат. Родители ждут, не скажет ли сын еще чего-нибудь. А сын говорит лишь в своих мыслях: «Прошло то время, когда я был для всякого Халимона глупым чита­кой».

Однако, смягчившись и переходя от злости к страданию, которое еще пуще разъедало ему сердце, он рассуждает мысленно: «И правда, почему я стал таким кривобоким?..» И чтобы хоть немного оправдаться не так перед родителями, как перед собой, и тем самым уменьшить невыносимую муку, он наконец нарушает тоскливое молчание:

— Не хотели меня в детстве никуда пускать, вот я и от­вык.

Тогда уж обижается отец. Даже голову поднимает:

— Кто тебя не пускал? Как стал учиться, когда хотел — гулял...

— Не хочу я с вами спорить. Взяли бы лучше подушку под голову.

— Я подам! — заботливо сказала мать.

— Подушку на печь?! Хм!..— хмыкает отец.— Чтоб тут в пыли вывалялась?

Он поправляет под головой свой армячок и говорит сыну с нарочитой беззаботностью:

— Э, чего там куда-то ходить да ездить! Как себе знаешь. Спасибо и за то, что сидишь с нами, старыми. Почитай-ка ты хоть нам... Что ты там такое читаешь?

— Это вам будет неинтересно слушать.

— Почему неинтересно? — не унимается отец.

— Ну, песни разные, нашенские, записанные у народа учеными людьми.

— И для чего ж они это записывали? — дивится мать и просит: — Прочитай же их нам, Лявоничка.

Лявон

знает, что просят они просто так, лишь бы нала­дить с ним хоть какую-то духовную связь и разогнать его невеселые думы. И он читает, уныло, нудно, пару-другую жатвенных песен. Отец поначалу слушает, но скоро голова его замирает на армячке в дремотном покое. Мать же боится и руку переменить, а когда чтец оборачивается, она нарочно опирается на другую руку, чтобы показать, что не спит, слушает! И из деликатности, как думает Лявон, она говорит:

— А мой же ты сыночек! Это ж и у нас их поют. Гляди-ка! Вот же кто-то не поленился, отпечатал в книжке. Сходи, Лявоничка, почитай их тетке. И я схожу с тобой, если одному неохота,— торопливо добавляет она.

— Не пойду!

— Почему? Сходим...

— Сегодня уже поздно...

— Ну вот тебе на: не пойду да не пойду. Сидишь целый день в хате.

Вымолвив это, мать равнодушно молчит. И отец давно молчит, потому что спит.

Лявон листает книгу — и мучается еще острее оттого, что так же безучастно шелестят ее страницы.

— А может, и правда сходить? — вдруг окликает он мать.

— Как себе хочешь, сынок,— уклончиво говорит она, сморенная дремотой.

— Нет, сегодня уже поздно,— снова передумал он.

...Темновато, холодно и тихо в хате.

— Сейчас, видать, будут расходиться с вечерок, — гово­рит сонная мать, снова меняя руку, но по-прежнему не ложась, чтобы не разоспаться.

IV

От земли оторвался и неба не достал.

Народная пословица

В Темнолесье две бани: одна старая — общая, а другую, новую, поставил себе хозяин, который делает сани, катки, гнет дуги, и своя баня нужна ему целую зиму, чтобы сушить дерево. Обычно темнолесцы моются в своей старой общей бане.

Кто не только никогда не мылся в темнолесской бане, но и вообще ничего подобного ни разу не видывал, кто вообще думает, что в Темнолесье — это ему вроде как в Вильне или в Минске: когда вздумалось, тогда и пошел в баню,— тот, конечно, не поймет, почему Лявон весь день не мог решить — пойти ему в баню или не пойти?

Было это уже в самом конце рождественских святок, когда дядька его, Якуб, домял свою пеньку и истопил баню так, что все, кто был там на доминках или просто так за­глядывал в баню мимоходом узнать, все ли готово, говорили: «Ну, братцы, сегодня-таки банька с духом!»

Вечером отец, задав на ночь скоту и напоив коней, пришел в хату, достал из-под лавки свои заскорузлые опорочки от старых сапог и присел на чурбачок у полатей разувать лапти.

— Ну, я управился,— сказал он.— А где ж это Лавринька? Надо ж на чердак за вениками слазить... А Лявон чего это сидит? Ай ты не пойдешь сегодня в баню? — спросил он сына,— Сходи, баня с духом, дядька дров не пожалел.