В чертогах марсианских королей
Шрифт:
Она спросила, остаюсь ли я на ужин. Я заверил, что да. Она спросила, не из университета ли я. И если вы думаете, что легко спрашивать только движениями тела, то попробуйте сами. Но она была так изящна и плавна в движениях, так умела в стремлении передать смысл. Это были одновременно и речь, и балет.
Я сказал, что я не из университета, и попытался немного рассказать о том, чем занимаюсь и как оказался здесь. Она слушала меня руками, наглядно почесывая голову, когда мне не удавалось ясно передать мысль. Постепенно ее улыбка становилась все шире, и она стала беззвучно смеяться над моими гримасами. Все это время она стояла очень близко, касаясь меня. Кончилось тем, что она уперла руки в бока.
– Думаю, тебе нужна практика, – сказала она, – но если для тебя нет разницы, то мы можем пока разговаривать голосом? А то я сейчас лопну от смеха.
Я вздрогнул, словно ужаленный пчелой. Прикосновение, которое я мог бы игнорировать при общении со слепоглухой девочкой, внезапно показалось неуместным. Я немного попятился, но ее руки вернулись ко мне. Она показалась озадаченной, но затем прочла проблему ладонями.
– Извини, – сказала она. – Я думала, что ты глухой и слепой. Если бы я знала, что это не так, то заговорила бы с тобой сразу.
– Я думал, что здесь все такие.
– Только родители. А я одна из детей. Мы все прекрасно видим и слышим. Не нервничай так сильно. Если тебе неприятны прикосновения, то тебе здесь не понравится. Расслабься, я тебе ничего плохого не сделаю.
И она продолжила водить по мне руками, в основном по лицу. В тот момент я этого не понимал, но прикосновения не казались сексуальными.
Как выяснилось, я ошибался, но это не было очевидным.
– Мне надо показать тебе веревки, – сказала она и направилась к куполам. Она держала меня за руку и шла рядом. Другая рука касалась моего лица всякий раз, когда я говорил.
– Правило первое, не ходить по бетонным дорожкам. Это где…
– Про это я уже догадался.
– Правда? А давно ты уже здесь?
Ее рука прошлась по моему лицу с обновленным интересом. Было уже темно.
– Меньше часа. Меня едва не задавил ваш поезд.
Она рассмеялась, потом извинилась и сказала, что понимает – для меня это было не смешно.
Я ответил, что это смешно для меня сейчас, хотя в тот момент это было не так. Она сообщила, что на воротах есть предупредительный знак, но мне не повезло, и я подошел, когда ворота были открыты – они открываются дистанционно перед отправлением поезда, – и я знак не увидел.
– Как тебя зовут? – спросил я, когда мы приблизились к мягкому желтому свету, льющемуся из столовой.
Ее пальцы рефлекторно зашевелились у меня на ладони, потом остановились.
– Ой, даже не знаю. У меня есть имя, даже несколько. Но они на телоречи. Я… Пинк [3] . Думаю, оно переводится как Пинк.
У этого имени была история. Она стала первым ребенком, родившимся у учеников школы. Они знали, что детей описывают как розовых, поэтому ее так и назвали. Для них она ощущалась розовой. Когда мы вошли в столовую, я увидел, что ее имя визуально неточное. Один из ее родителей был темнокожий.
3
Pink (англ.) – розовый цвет.
Девочка оказалась смуглой, голубоглазой и с вьющимися волосами, более светлыми, чем кожа. С широким носом, но небольшими губами.
Она не спросила, как меня зовут, поэтому я свое имя не сказал. И за все время, что я провел здесь, никто не спросил, как произносится мое имя. На телоречи они называли меня по-разному, а дети просто окликали: «Эй, ты!» Они не были энтузиастами произносимых слов.
Столовая находилась в прямоугольном кирпичном здании, соединенном с одним из больших куполов. Она была тускло освещена. Позднее я узнал, что свет включили только для меня. Дети в нем нуждались только для чтения. Я держал Пинк за руку, радуясь, что у меня есть гид. Глаза и уши я держал открытыми.
– У нас тут все неформально, – сказала Пинк. В большом помещении ее голос звучал неприлично громко. Несколько детей посмотрели на нас. – Сейчас я ни с кем не буду тебя знакомить. Просто считай себя частью большой семьи. Люди ощупают тебя позже, и ты сможешь с ними поговорить. Одежду можешь снять здесь, у входа.
С этим у меня проблем не было. Все ходили голыми, а к тому времени я уже легко приспосабливался к местным обычаям. В Японии при входе в дом снимают обувь, а в Таосе снимают одежду. Так в чем разница?
Впрочем, разница большая. Из-за прикосновений.
Тут все касались друг друга, и это было столь же обычным, как посмотреть. Каждый сперва касался моего лица, затем, с кажущейся невинностью, касался в любых других местах. Как и обычно, все было не совсем тем, чем казалось. Это не было невинным, и такое общение не было обычным в их группе. Они касались гениталий друг друга намного больше, чем касались моих. В моем случае они сдерживались, не желая меня пугать.
Они были очень вежливы с незнакомцами.
Я увидел длинный низкий стол, все сидели на полу вокруг него.
Пинк подвела меня к столу.
– Видишь чистые полосы на полу? Не ходи по ним. Ничего на них не оставляй. По ним ходят люди. И ничего не переставляй. В смысле мебель. Такие перестановки решаются на общем собрании, чтобы все знали, где и что находится. И мелкие вещи тоже. Если что-то поднимешь, поставь точно на то место, где ты это нашел.
– Понял.
Люди начали приносить миски и блюда с едой из соседней кухни.
Они ставили их на стол, а едоки начинали их ощупывать. Все ели пальцами, без тарелок, и делали это медленно и с удовольствием. Они подолгу вдыхали запах еды, прежде чем от нее откусить. Еда для этих людей была очень чувственной.
Повара они были великолепные. Я никогда, прежде или с тех пор, не ел столь же хорошо, как в Келлере. (Это мое словесное название этого места, хотя на их телесном языке название очень похоже. Когда я произнес «Келлер», все поняли, о чем я говорю.) Они начинали с хороших и свежих продуктов, которые достаточно трудно найти в городах, и приступали к готовке с артистизмом и воображением. Еда не была в каком-либо национальном стиле из тех, что я пробовал. Они импровизировали и редко готовили какое-то блюдо одинаково дважды.