В долине Маленьких Зайчиков
Шрифт:
– Где же он? – спросил Праву.
– В порту работает. В тундру не хочет. Почему так, объясни мне? У нас парень есть – Мыткулин. Образованный, а оленя живого боится…
В домике стало тихо. Ждали ответа не только пастухи, но и Сергей Володькин, Наташа Вээмнэу, Коравье, киномеханик Бычков.
Но как ответить? В самом деле, разве одна механизация решит все вопросы? Испокон веков чукчи пасут оленей, и даже тракторы мало что изменили в древних способах пастьбы…
– Когда у вас появились тракторы, разве никто не вернулся обратно? – схитрил Праву, уклоняясь от прямого
– Были такие, – ответил Кымыргин и грустно добавил: – Мне хочется, чтобы и мой сын вернулся в тундру.
Поздно вечером, уже собираясь ложиться спать, Коравье задумчиво сказал:
– Вот о многом вы разговариваете, а я сижу и слушаю, как глухой на одно ухо. Все же есть много такого, чего я не понимаю. Как это молодые люди не хотят пасти оленей, жить делом, достойным настоящего мужчины? И еще многого не понимаю…
– А ты не стесняйся, Корав, спрашивай, что тебе непонятно, – сказал Праву.
– Что-то бояться стал задавать вопросы, – признался Коравье. – Вроде бы свой человек стал, и вдруг спрошу такое…
– Это ты зря, – ответил Праву.
Коравье вздохнул и улегся на раскладную кровать. Праву последовал его примеру. Володькин ушел за занавеску к Наташе – читать главы из своей новой поэмы.
Праву лежал с открытыми глазами и под невнятное бормотание Сергея Володькина размышлял о будущем оленеводства. Он жалел о том, что не занялся в свое время экономикой. Ведь был же в университете экономический факультет. А он выбрал исторический. Кому здесь нужны его познания о древней Вавилонии, войнах Александра Македонского и многом, многом другом? Что пригодится ему в тундре?
Праву ворочался с боку на бок, но сон не шел. Шепот за занавеской стал громче. Вдруг из Наташиной половины с большой скоростью вылетел Сергей Володькин и стал озираться кругом: не заметил ли кто? Праву, едва сдерживая смех, быстро зажмурил глаза.
На следующий день за завтраком Сергей и Наташа не смотрели друг на друга. Но кроме этого ничем не выдавали, что между ними что-то неладно.
Праву был раздосадован, что в его маленьком коллективе случилось осложнение, которое может помешать работе. Он следил за Сергеем. Тот был до смешного неуклюж в своих стараниях скрыть смущение. А когда строгали большой кусок замороженной оленины, едва не порезал ножом палец.
– Ты не выспался? – сочувственно спросил его Коравье.
– Голова что-то побаливает, – пробормотал Володькин, пряча глаза.
Бычков наставительно посоветовал:
– В тундре надо ложиться пораньше и по возможности высыпаться. Тогда легче переносятся трудности дороги и мороз.
– Да, пожалуй, действительно надо раньше ложиться, – согласился Володькин, бережно дотрагиваясь до головы.
Наташа порывисто встала и скрылась за занавеской.
– Вот порошки от головной боли, – сказала она, вернувшись.
Сергей Володькин с опаской взял таблетки.
– Не бойся, они совершенно безвредны, – сказала Наташа.
Сергей как-то странно на нее поглядел и быстро проглотил таблетку, запив горячим чаем. Бычков заподозрил неладное и бросал пытливые, недоумевающие взгляды то на Володькина, то на доктора Наташу.
Один Коравье не принимал участия в этой безмолвной игре. Он давно выбрался из тракторного домика и отправился в стадо.
Здесь дышалось совсем по-другому, чем в поселке Торвагыргын. Все было здесь привычным и понятным, таким, каким видел Коравье землю с самого рождения. Если окинуть взглядом тундру, которую прошел Коравье за свою жизнь, она окажется всюду в общем-то одинаковой. Те же горы, низины, летом покрытые пучками травы, а зимой выровненные снежным покровом, чахлые кустики по берегам рек и ручьев, зубчатая стена дальних гор, обозначающих границу мира.
Бродящее за облаками солнце освещало воздух. Сугробы, олени, горы и тракторы не отбрасывали тени, казались вмерзшими в снег.
Коравье шел по снегу, мягкому и податливому под подошвами, такому непохожему на утоптанный сотнями ног жителей Торвагыргына и зачерненному угольным дымом. Из-под развороченного оленьими копытами наста торчали сухие травинки, комки мерзлой земли. Вдыхая запах земли и близкого оленьего стада, Коравье размышлял о своем будущем, о будущем стойбища Локэ.
Вместе с Праву они часто мечтали о том, когда стойбище Локэ вступит в колхоз.
Это было бы хорошо! Тогда у Коравье успокоилось бы сердце и он перестал бы чувствовать вину за то, что люди его родного стойбища живут не так, как надо… Коравье считается колхозником, но до сих пор стоит как бы в стороне от других. Может быть, это оттого, что об никак не привыкнет считать своим колхозное стадо. В стойбище Локэ он знал каждого оленя: как его выхаживали, сколько раз ставили, когда он падал, сгибая тонкие, слабые ноги. А колхозное стадо… Оно, конечно, как уверяют Праву и Ринтытегин, тоже не чужое ему, раз он колхозник, но все же лучше было бы слить стадо Локэ с торвагыргынским.
Такие раздумья портили ему настроение. Разговорчивый и общительный, он вдруг замыкался в себе, особенно когда разговоры о колхозных делах становились ему непонятными.
Раньше все его мысли крутились около Росмунты, сына, стада и маленького стойбища, теперь каждый день приносил новую пищу для размышлений. Однажды его заинтересовали слова: ответственность за порученное дело. Разговор шел о работе Сергея Володькина, но Коравье задумался над тем, что у него самого нет настоящего порученного ему дела, за которое он должен был отвечать перед колхозом. Он пожаловался на это Праву, но тот ответил, что Коравье является представителем Советской власти в стойбище Локэ – это и есть его дело…
В стойбище Локэ Коравье исправно посещал занятия в школе для взрослых, хотя ему на них было не очень интересно: он давно обогнал своих односельчан, которые только начинали читать по складам.
К успехам Росмунты Коравье относился с удивлением и некоторой неприязнью. Она быстро догнала его в умении читать, но особенно большие успехи делала в русском разговоре.
– Можно подумать, что ты когда-то уже умела говорить по-русски, – с оттенком раздражения сказал ей однажды Коравье.
Росмунта не обиделась на это замечание и мягко возразила: