В двух километрах от Счастья
Шрифт:
А Кротов был жив.
Кинувшись догонять Коваленко, он попал под песчаный град и, отступив, понял, что остался один. Глядя на внезапно выросшую перед ним стену, он закричал от отчаяния. А потом вдруг голос пропал.
Он просидел без движения очень долго. Заныли ноги в мокрых портянках. Нос заложило.
Тяжело, будто во сне, Кротов думал о близнецах: как там они без него будут! — наверно, и не вспомнят подросши. Думал о Лене: как ей, бедняге, досталось с ними — то маялись без квартиры по общежитиям, то малыши болели,
А он-то сам… Разве время ему погибать — двадцати четырех лет? Ничего он толком не успел сделать ни себе, ни всем. Пойдет плывун — и словно бы никогда не было на свете такого человека, Кротова Петра.
Эта мысль потрясла Кротова.
Ему вдруг пришло в голову, что откопавшие шестой штрек не смогут узнать, что было в последние минуты… И почему-то ему стало важно, чтоб они это узнали…
Его сразу подняло на ноги и двинуло неведомо зачем в глубь штрека.
Если бы у него был мел, он бы, наверное, сделал надпись, как в книжках: «Погибаю, но не сдаюсь!» Или «Прощайте, товарищи!»
Но мела нет, а углем на угле не напишешь… Да и что писать? Надо что-то сделать.
Под ногу подвернулась толстая лесина.
«Перемычка!» — мелькнуло в мозгу.
Конечно, перемычка! Он построит ее. Он один ее построит! И леса хватит — вон лежат стойки… И еще из рам повыбить можно!
Торопливо, чтоб успеть, чтоб наверстать упущенное, Кротов выбивал из крепежных рам лесины. Потом, плача от напряжения, подтаскивал их к завалу.
Это была тяжелейшая, немыслимая работа, но он не замечал ее тяжести. Это была разрядка после долгих часов отчаяния. Это была надежда.
Удивительная работа у горноспасателей! В несколько отчаянных минут — в воде, или в дыму подземного пожара, или, как сейчас, у завала — они должны оправдать свою должность, оправдать свое существование, выложить все, что копилось годами. Ради этих минут или часов была вся прежняя жизнь.
Целый месяц, или два, или полгода горноспасатель может не быть в «настоящем деле». Человек железного здоровья, шахтер наивысшего класса! Его оторвали от живой работы и заставляют заниматься чуть ли не цирковой гимнастикой, пыхтя, бегать в тяжелом респираторе, потеть за ученической партой, вызубривать горные планы шахт. Зачем?
А потом — «дело»… Ночью заливается тревожный звонок. И, пружиной вскочив, горноспасатель удивительными, заученными по секундам движениями одевается. Все рассчитано: свесив ноги с кровати, он должен попасть в сапоги; гимнастерка натягивается уже на ходу; ремень лежит в фуражке, фуражка — на тумбочке у дверей. От дома до гаража — тридцать шесть шагов (горноспасателям положено жить при отряде)… И вот уже взвыли сирены тяжелых машин.
Навстречу опасности, туда, откуда в ужасе бегут другие, именно туда летит горноспасатель. Будет все как следует — эти
Горноспасатели пробивались к вентиляционному. Чем дальше уходили они от штрека, от компрессоров, питавших отбойные молотки, тем труднее было работать.
— Воздух! — орали они, перекрывая неровный стук дрожащих, рвущихся из рук молотков. — Воздух!..
— Будет воздух! Новый компрессор идет, — заверил Синица командира горноспасателей Ивана Акимыча Гаврилюка.
Только что он выяснил, что начальство никого не винит и считает завал несчастной случайностью, которую нельзя было предотвратить. Настроение его заметно улучшилось. Ему хотелось разговаривать, рассказывать, общаться…
— Я удивляюсь, Иван Акимыч… — заметил он, — как вы согласились идти к шестому? Вы же сами правильно доказали — нельзя идти, нельзя рисковать шестью жизнями ради одной. И вот на тебе, сдались, людей не пожалели!
— Занимайтесь своим делом! — невежливо буркнул усатый Иван Акимыч и, прихрамывая, отошел.
Ни к чему сейчас Гаврилюку вспоминать утренние разговоры…
Говоришь, людей жалеть надо? Правильно! Спасибо!
Гаврилюк машинально погладил рубец на виске — давнюю отметку, как говорится, «на добрую долгую память»…
…Это в тридцать седьмом году заработано. Молоденький Гаврилюк был тогда механиком на «Смолянке», в Донбассе.
Однажды сидел он себе в лаве, осматривал конвейер. Вдруг грохот адский. От забоя, крича, воя, размахивая лампочками, побежали люди. Страх в мгновение ока подхватил механика с места и покатил кубарем вниз. Лишь где-то у самых люков, у выхода на штрек, к спасению, догнал отчаянный вопль:
— Помоги-и-и!
И Гаврилюк почему-то остановился. И потом даже двинулся назад. Тело сразу отяжелело, как свинцом налилось, не хотело повиноваться…
А наверху снова грохнуло. И рядом затрещали стойки.
— Помоги-и-и! — кричал кто-то во тьме совсем близко.
Гаврилюк побежал… Позади него с кровли обрушилась плита и раскололась на тысячу острых осколков, ударивших по рукам, по щекам, по каске. Но он бежал. Вверх!
У засыпанной породой врубовки лежал человек. Гафиулин, старик татарин.
— Вставай — крикнул Гаврилюк. — Я помогу. Вставай!
Нога старика не поддавалась. Гаврилюк, напрягшись, подхватил его под руки и дернул:
Дикий, нечеловеческий крик. Все! Схвачено намертво! Пропал дед!
Деревянные стойки уже не трещали, а стонали, пели в последнем, безнадежном усилии…
— Руби! — крикнул мастер. — Руби ногу!
Еще секунда — и все рухнет…
Гаврилюк отшвырнул лампу, схватил валявшийся рядом топор и, зажмурившись, рубанул. Но, сдержанный жалостью, удар был слишком слаб.
— Руби, руби!
Он снова размахнулся и обрушил топор на живое… Мгновение спустя он уже волочил тяжелое, безжизненное тело мастера вниз, к штреку.