В двух километрах от Счастья
Шрифт:
Коваленко и Ларионов. Точных два полюса! Недаром у Драгунского отлегло от сердца, когда он узнал, что среди застрявших находится Яша. Тридцатисемилетний красавец с лицом мальчишки и совершенно седым чубом, он был на шахте артистом и рыцарем. Переменив десяток подземных профессий и даже побывав в малых начальниках (не удержался по независимости характера), он сделался комбайнером. И преуспел в этой профессии.
Все знали, что у него тяжелый характер, и все его почему-то любили, в крайнем случае
Улыбка у Ларионова была выдающаяся. То простецкая, когда смотрел он на какого-нибудь симпатичного фабзайца; то дьявольская — при разговорах с начальством; то дипломатическая, когда нужно было сказать «коечнику»: «Голубчик, а вкусно тебе есть мой хлеб?»
Драгунский как-то грозился издать фотоальбом «Сто Яшиных улыбок» — незаменимое пособие для театральных вузов и актерского самообразования.
И вот сейчас во тьме заваленного штрека улыбнулся Ларионов Коваленко. Наилучшим образом. Но Адмирал, конечно, не мог этого увидеть. Чудно как-то было у Адмирала на душе — хоть вались все вокруг, хоть плыви сто плывунов…
— Давай, Яша! — кричал он, самозабвенно грохая топором по угольной стене. — Бей, Яша! Так его!
Вода! Тридцать часов напряженно ждали и уже как-то перестали ждать, и вдруг пошла…
От завала с тихим шелестом ползла вода. Вот она заплескалась, ударившись о какое-то препятствие. Тьма, тишина и этот еле слышный плеск… Еще несколько минут, и, выдавив перемычку, лениво, медленно, как густой мед, повалит сюда мокрый песок, плывун…
— Поднять насос! — скомандовал (пожалуй, даже просто сказал) Павловский. — А то подтопит…
Голос у него был тихий, будничный, совсем не вязавшийся с грозной минутой. Зачем кричать, наверху же все слышат. Что подумают наверху?
Вшестером подняли на чурбаках тяжеленный насос. «Раз-два, взяла-а!» И Коваленко вдруг запел. Запел, представьте себе!
— Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступает… — в отчаянном восторге орал Коваленко. Он ничего не боялся.
— Что за дурость! Заткнись! — крикнул Павловский. — Давай на высокое место… — И тихо добавил: — Еще могут успеть…
Последние очереди отбойных молотков… И вот горноспасатели ввалились в шестой штрек.
— Кро-о-о-тов!.. Кро-о-о-тов!..
Лучи лампочек судорожно ощупывали стены.
Расшвыривая сапогами воду, горноспасатели побежали вперед. У перемычки остановились на миг: один построил?!
— Кро-о-о-тов! Кро-о-о-тов!..
Он шел навстречу, с трудом переставляя ноги. В одной его руке был топор, в другой — погасшая лампа. Швырнув их наземь, он протянул руки вперед и упал…
На штреке
— Лена знает? — Это были его первые слова.
— Знает, знает…
— Пей чаек. И молчи…
— Ослабел, — сказал Кротов. — Ноги промочил… Еще позавчера… А в третьем? В третьем был кто-нибудь?
— В третьем плохо, — сказал горноспасатель.
А другой зашипел:
— Ти-ха! Не к чему ему знать…
Кротову завязали глаза, чтобы дневной свет не ослепил его.
— Пошли к стволу. Можешь сам идти?
У комбайна, пробивавшегося к осажденным с тыла, сломался правый домкрат. Здоровенная махина осела, глубоко врезавшись в почву гусеницами. Замерли тяжелые цепи с кривыми хищными зубками. Наступила тишина. Дикая после двухдневного грохота тишина.
И комбайнер Селезнев, огромный, нескладный мужчина в черном ватнике и каске без козырька, стукнул кулаком по стальному корпусу и заплакал.
— Все! Пропал Яшка!.. — повторял он, громко всхлипывая и утирая нос. — Все!
Мальчишка, помощник Селезнева, зажав в углу инженера, просил взрывчатки. Рвануть к дьяволу те несколько метров, что осталось, — всего же несколько метров! — и освободить ребят!
— Нельзя рвать! — повторял инженер. — Нельзя, ребята, рвать! Может газ на них пойти. Что делать будем, если газ пойдет?
— Зачем же тебя, гад, в институте учили?
— Может, с другой стороны дороются, — сказал инженер. — Ваша совесть чистая. Вы за сутки тридцать шесть метров прошли. Столько никто не проходил. Это мировой рекорд…
Последнее слово сильно оскорбило комбайнера.
— Пошел ты со своим рекордом… — сказал он. — Так, так-перетак… Пропал Яша!
Он плакал и ругался полным шахтерским загибом…
Толпа у нарядной почувствовала какую-то грозную перемену. После того как вывели Кротова, кричавшего: «Лена! Лена!..» — всех жен позвали к стволу. Но потом вдруг велели им вернуться обратно в контору.
Теперь люди, выходившие из нарядной, удалялись какой-то особенной деловой походкой, ни на кого не глядя.
«Плывун пошел… — пронеслось в толпе. — Конец!..»
Прошло двадцать минут, а может, и сорок — кому как показалось… Из конторы выбежал задыхающийся Синица:
— Скажите кто-нибудь, чтобы цветы были… — он поискал подходящего слова, — нашим героям. Всех спасли!
Во двор, нетерпеливо гудя, въехала желтая машина «Скорой помощи». Толпа притихла.
Но люди с носилками побежали почему-то не к стволу, а к конторе… И вскоре, открыв вторую половинку дверей, они вынесли на прогибавшихся носилках большого, очень бледного человека. Это был Драгунский.