В двух шагах от рая
Шрифт:
– Товарищ старший лейтенант, Мышковский и Чириков убиты… пять человек ранено, Саватеев и Бурков серьезно, – докладывал кто-то из солдат взводному.
…да-да… что ж ты, сука, подвел меня!..
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин дергал затвор автомата. При каждом рывке сбивалась повязка на шее и начиналось кровотечение. Он схватил камень и что есть силы ударил по затвору. Пошел затвор. И кровь хлынула сильней. Он почувствовал, как теплая струйка побежала вниз
– Товарищ старший лейтенант…
Шарагин захлебнулся кашлем, искры засорили глаза.
– Олег! – звал Зебрев. – Ты слышишь меня?
…вот и все, я ухожу…
Он, видимо, давно уже лежал без движений. Из ушей и из носа текла кровь. Почти закрыв небо, обступили его напряженным кругом солдаты.
И он понял, что мертв, что и они это знают, и прощаются с командиром.
Глубокое небо утягивало, неслось навстречу, советовало расстаться с земными заботами, и лететь в бесконечность небесную, чтобы раствориться там навсегда.
И последнее, что довелось наблюдать ему перед тем, как умереть, был плывущий самолет, и он обрадовался, что это летит Ил-76-й, который, возможно, уносит из Афгана переживших войну людей,
…кому-то повезло…
а, возможно, возвращается из Ташкента, набитый новичками и отпускниками. Но в последний момент он засомневался, и стал более пристально всматривался в небо, пока не разглядел, что это «Черный тюльпан».
…как же все прозаично закончилось!..
Однако что-то, возможно, удержало в нем дыхание жизни, вернуло назад, к тому мгновению, когда подошел Зебрев. Или просто почудилось Шарагину, что он остался жив?
…с того света люди не возвращаются… наваждение… сколько
времени прошло?..
– Подожди, не двигайся! – говорил Зебрев. – Мы тебя перенесем!
– Не надо, я своим ходом! Помоги встать!
– Выдвигаемся! – командовал ротный, и солдаты из подоспевшего с ним взвода подняли и понесли раненых и убитых.
Шарагин утвердился на ногах, оттолкнул бойцов:
– Я сам!
…надо идти, а сил нет… как полудохлый таракан…ноги
трясутся… кашель…
Только теперь почувствовал Шарагин, что пуля
…или осколок…
в горле застряла.
…прямо комок инородный внутри, маленький свинцовый комок…
– Товарищ старший лейтенант, давайте промедол вколю, – предложил Сычев.
– Отставить!
…вколют – поплыву…
– Раненым колите.
Кое-как держась на ногах, покачиваясь,
Он шел больше километра, предпоследним в цепочке, а впереди бойцы тащили в плащ-палатках два трупа и стонущего Буркова.
Несколько раз он останавливался, просил наполнить флягу, жадно глотал ледяную воду горной речки. Будто из святого источника черпали – силы прибавлялись, вода, как наркоз, замораживала и притупляла на время боль в шее.
В одном месте Шарагина повело. Он удержал равновесие, остановился. Ему захотелось прыгнуть в воду, чтобы унесла река в неизвестность, чтобы сбежать от свершившейся трагедии.
…только бы стерпеть, не отключиться, не потерять сознание, не
скиснуть от жалости к самому себе… буду идти до конца… надо
вывести взвод!..
– Если буду падать – держи, – сказал он поравнявшемуся с ним солдату. Лицо солдата он не разглядел, мутило в глазах.
Колючая пыль, гонимая лопастями вертушки, разлеталась прочь, царапала и кусала Шарагину лицо, и без того обветренное после недели в горах. Сгоревшую на солнце кожу можно было бы, наверное, при желании стянуть, как чулок.
Понесли Мышковского с одним оставшимся целым глазом.
…пустой мертвый взгляд на холодном застывшем лице…
когда рыба лежит на дне лодки и беспомощно хлопает хвостом, ее
засыпающий глаз видит небо, и принимает голубой свет его за
море… целый день рыбачишь себе, поглядываешь на улов… и ни
капли жалости, сострадания… что же это со мной делается?.. солнце
припекает чешую, рыба твердеет, становится будто деревянная…
– В хвост заноси!
За Мышковским последовал Чириков. Пока тянули солдата за ноги, запихивая труп в вертолет, брезент распахнулся, обнажив белобрысую шевелюру и залитое запекшейся кровью лицо. Шарагин подался вперед, накинул сверху брезент.
– Теперь раненые!
– Всех погрузили! – крикнул Зебрев и помог забраться Шарагину. – Держись, Олег! Возьми, – на ладони лежали лазуритовые четки, – у духа одного выпали. Они ему больше не нужны.
Измученный, злой, полу оглохший, Шарагин устроился на полу, откинулся спиной к стенке фюзеляжа. Боль распухла до размеров ревущего вертолета, и даже, пожалуй, больше, заполнила все пространство, зримое и незримое.
Лопасти потащили вертолет вверх.
Из кабины высунулся пилот: