В джунглях черной Африки (Охота за слоновой костью)
Шрифт:
Потом Хэнсу снова заговорил.
— Человек, спланировавший это нападение, умен и смел. И не побоялся убить за то, что ему нужно, — прошептал он. — Такими людьми я восхищаюсь. Когда-то в молодости я тоже был таким.
— Вы по-прежнему такой, отец, — сказал Чэнгун, но Хэнсу покачал головой.
— Таким сыном я бы гордился, — продолжал он. — Теперь можешь показать остальную часть дара.
Статус Чэнгуна в глазах отца неимоверно вырос, и, ерзая на сиденье от радости, он приказал рабочим открыть остальные ящики.
Следующие
Особенно его интересовали деформированные. В одном из бивней нерв был поврежден самодельной свинцовой пулей из мушкета туземца-браконьера, когда бивень еще не созрел. Бивень раскололся на четыре отдельных стержня, которые переплелись, как в конопляной веревке. Свинцовая пуля из мушкета, сильно изъеденная, все еще сидела в основании бивня, а окружившие ее спирали слоновой кости напоминали рог легендарного единорога. Хэнсу был восхищен.
Чэнгун редко видел отца таким оживленным и разговорчивым, но через два часа старик явно устал, и Чэнгун помог ему снова сесть в «роллс» и приказал шоферу возвращаться в поместье.
Хэнсу откинул голову на мягкую кожаную спинку сиденья и закрыл глаза.
Убедившись, что старик уснул, Чэнгун осторожно прикрыл его кашемировым ковром. Рука старика упала на сиденье рядом с ним. Чэнгун уложил ее отцу на колени и, прежде чем накрыть кашемиром, осторожно, чтобы не разбудить отца, погладил. Рука была худая и костлявая, кожа холодная, как у трупа.
Неожиданно тонкие пальцы сжали запястье Чэнгуна, и старик заговорил, не открывая глаз:
— Я не боюсь смерти, сын мой, — прошептал он. — Но меня приводит в ужас другое — то, чего я достиг, может быть уничтожено беззаботными руками. Твой брат Ву умен и силен, но духом не в меня. Его не интересуют прекрасные, изящные вещи. Он не любит ни поэзию, ни живопись, ни слоновую кость. — Хэнсу открыл глаза и посмотрел на сына блестящими непроницаемыми глазами ящерицы. — Я знаю, что ты унаследовал мой дух, Чэнгун, но до сегодняшнего дня сомневался, что в тебе есть сталь воина.
Поэтому я и мешкал, выбирая между тобой и Ву.
Но подарок, который ты сделал мне сегодня, заставил меня передумать. Я знаю, как ты получил эту кость. Знаю, что необходимо было выжать сок из спелой вишни. — Этим эвфемизмом Хэнсу обозначал кровопролитие. — И знаю, что ты не отшатнулся от этого. Знаю, что ты одержал победу в трудном деле — благодаря удаче или коварству и хитрости, мне все равно. Я равно ценю удачу и ум. — Он крепко, до боли, сжал руку Чэнгуна, но тот не поморщился и не убрал руку. — Ты едешь в Убомо, сын мой, как представитель «Удачливого дракона».
Чэнгун склонился к руке отца и поцеловал ее.
— Я не подведу, — пообещал он, и одна-единственная слеза радости и гордости выкатилась из угла его глаза и упала на сухую кожу отцовской руки.
Официальное объявление о своем выборе Нинь Хэнсу сделал на следующее утро, сидя во главе лакированного стола, выходящего на сад.
Пока отец говорил, Чэнгун наблюдал за лицами братьев. Ву оставался бесстрастным, как статуэтка из слоновой кости, какие много лет назад делал их отец. Лицо его оставалось неподвижным, гладким, беловато-желтым, но взгляд, который он бросил через стол на брата, был страшен. Когда старик кончил говорить, несколько секунд царила тишина: братья обдумывали изменения, происшедшие в мироустройстве.
Затем заговорил Ву:
— Достопочтенный отец, вы мудры во всем. Мы, ваши сыновья, склоняемся перед вашей волей, как стебель риса под северным ветром.
Все четверо поклонились так низко, что лбом едва не коснулись пола, но, когда выпрямились, три других брата смотрели на Чэнгуна. И в этот миг Чэнгун понял, что, возможно, добился слишком многого. Он получил много больше того, что было у троих братьев вместе взятых, и теперь впервые почувствовал, как вниз по спине скользнула ледяная сосулька страха: братья смотрели на него глазами крокодилов.
Он знал, что нельзя потерпеть неудачу в Убомо. Тогда ему отплатят.
Но как только Чэнгун вернулся к себе, страх был забыт и на смену ему пришло ощущение успеха. Перед возвращением в Африку предстояло очень много работы, но он не мог на ней сосредоточиться. Завтра — несомненно, но не сейчас. Он слишком возбужден, его мысли разбредаются, он не знает покоя. Нужно сжечь излишек энергии, вызывающей и физическое, и душевное напряжение.
Он точно знал, как достичь этого. Для успокоения души у него был собственный тайный обряд. Конечно, опасный — чрезвычайно опасный.
Не раз это приводило его на грань катастрофы. Но риск отчасти объяснял действенность обряда. Чэнгун знал, что, если где-нибудь даст маху, потеряет все.
Грандиозный успех последних дней, выбор отца и достигнутое превосходство над братьями — все это будет сметено.
Риск огромный, совершенно не соответствующий тому мимолетному наслаждению, которое Чэнгун получит. Возможно, это свойственная азартным людям тяга к игре со смертью. После каждого такого случая он торжественно обещал себе, что больше никогда не впадет в подобное безумие, но всякий раз искушение оказывалось слишком сильно, особенно в такие мгновения, как сейчас.
Как только он вошел в свои комнаты, жена заварила ему чай и созвала детей, чтобы они проявили уважение к отцу. Он в течение нескольких минут разговаривал с ними и посадил младшего сына на колени, но был слишком рассеян и скоро отпустил детей. Они с нескрываемым облегчением ушли.
Эти официальные встречи всегда были для них слишком большим напряжением. Чэнгун не очень умел обращаться с детьми, даже с собственными.
— Отец выбрал меня для поездки в Убомо, — сказал он жене.
— Это большая честь, — ответила она. — Поздравляю. Когда мы уезжаем?