В Эрмитаж!
Шрифт:
Маршируют отряды облаченных в тулупы солдат, торжественно дефилируют конногвардейцы в зеленой форме. Город напоминает огромный военный лагерь, но к баракам щедрой рукой добавлены дворцы, храмы и академии. По недостроенным пока площадям и широким, безупречно прямым, уходящим вдаль, в никуда, проспектам мчатся кареты знати. В кофейнях купцы беседуют и заключают сделки с иностранными мореплавателями. Нищие и попрошайки толкутся возле зданий. Под аркадами прогуливаются проститутки с карминно-напомаженными щеками. Все грохочет, как в грандиозной мастерской. Взгляд нашего героя — наметанный взгляд сына провинциального ножовщика — сразу отметил, что с ремеслами и торговлей тут все обстоит наилучшим образом. Кузнецы куют, сапожники стучат молотками, канатчики искусно плетут канаты. Вручную тащат тяжеленные, доверху нагруженные продуктами и ледяными блоками сани. На набережных жмутся, сбиваясь в кучи, стада овец и коз, у величественных особняков поджидают послов кареты с лакеями в ливреях лягушачьего цвета. Мерцают фонари, окутывая город странным ароматом горящей конопли.
Повсюду развеваются флаги. К безграничной радости Нарышкина, они успели-таки к сроку. Императорская свадьба назначена на завтра, на субботу. Итак, царевич Павел — жестоко отвергнутый, презираемый сын императрицы — соединится с принцессой, одной из трех блестящих немецких сестер, предоставленных ему на выбор в обычной тогда манере. У нашего героя — свои причины радоваться происходящему. Маленький сердитый жених — тот самый царственный ученик, ради которого друг Философа Д'Аламбер отправился на север, но потом испугался геморроя и сбежал. Этот чрезвычайно своевременный союз прусской и русской династий вплоть до мельчайших деталей — представление наследнику портретов трех очаровательных юных принцесс («Беру эту, — заявил Павел, — нет, не ту, лучше вот эту»), сроки выполнения контракта, сборы и отправка будущей невесты из Сан-Суси, доставка ее драгоценной персоны в Санкт-Петербург в целости и сохранности — все устроилось благодаря усердию и способностям другого старого друга Философа — сплетника и болтуна, пухлощекого любимца двора Мельхиора Гримма. Значит, Мельхиор где-то здесь, в городе, — и это просто замечательно. Философ ехал своей дорогой, его друг — своей, а теперь дороги сошлись, и Гримм с обычной радостью готовится встречать, приветствовать, обнимать, провозглашать тосты.
Проезжая по городу, наш Философ не удержался и пустил-таки сентиментальную слезу. Все так необычно, удивительно, фантастично — в точности так, как он ожидал увидеть. Мистический многоязыкий город, сплетение самых разных культур, воплощение любых фантазий, так и не обретших строгую форму. Город, заманивающий в свою замерзшую Утопию людей, стили, ремесла, собирающий их отовсюду — и бросающий на произвол судьбы. Но если это громыхающее, стучащее, лязгающее место — выдумка, мечта, сон, то кто же сновидец? Первый, конечно, царь, затем великая царица. Но и другие приложили руку к материализации города-мечты. Сам он, а вместе с ним великий математик Д'Аламбер и знаменитый фернейский старец Вольтер превозносили здешние свершения, убеждавшие их, что сила и энергия Просвещения, электрический свет разума, яркие краски реформ не останутся втуне и будут распространяться все дальше, с севера на юг. Разве не в Париже рождена и выстрадана эта мечта? В проницательном, критичном Париже, среди разочарованных высочайшим разочарованием королей, проворных и продажных придворных, судей, священников, откупщиков, под присмотром пожилого и нефилософичного Бога. Если честно, разве не он лично выдумал все это, сидя в старом халате у письменного стола на улице Таранн — месте, в котором он мечтает очутиться вновь, когда очередная колика пронзает тело.
Может быть, если бы не он, Философ, со своими бумажными мечтами и схемами, не явился бы на свет Зимний дворец Растрелли (ослепительно розовый, он виднеется вдалеке, на берегу Невы, и выглядит просто бесподобно)? Может, он сам вымечтал это великолепное барочное сооружение, части которого соединены огромными галереями и висячими садами? И если в галереях разместились тысячи картин, гобеленов и прочих шедевров мирового искусства, то не он ли помог купить многие сотни из них? И если в строительстве дворца участвовали лучшие архитекторы, скульпторы, плотники, то разве не он отобрал и рекомендовал большинство из них, не говоря уж о математиках, музыкантах, генералах, комедиантах и трагиках, которые каждую ночь наполняют залы Эрмитажа? Город обрастал улицами, площадями и арками, а разве не он изготовил чертежи? И если грандиозный город будет коронован новой статуей, возвышающейся над площадью Святого Исаака… что ж, разве это не его ума произведение, выношенное среди пыльных книг в парижском кабинете? Его — и дорогого Этьена Мориса.
Фальконе! Фальконе! Его любимый, для всех открытый и всему удивляющийся добряк, старый приятель Фальконе! При первой же мысли о нем по щеке Философа скатилась слеза. Он просто не может дождаться встречи: будет крепко обнимать, стискивать Фальконе, целовать его щеки, орошать слезами его руки. Добрый учитель не будет чересчур требователен к благодарному ученику. Пара приветливых слов, немного травяного чаю, шприц — спасение от колик, скромное ложе, и потом все оставшиеся ночи он будет проводить в городе, пока не отслужит царице философскими услугами. Почему нет? Разве Фальконе — да, и он тоже — не творение Философа? Этот угрюмый юнец был всего лишь нищим изготовителем бюстиков и простеньких поделок для арт-салонов Парижа. Дидро отыскал его, постоянно упоминал о нем в газетах, превозносил его работы до небес. А когда Екатерине понадобился собственный, скорый на руку Микеланджело, рекомендовал Фальконе — откровенно говоря, отчасти потому, что тот недорого брал за свои услуги. Город рос и становился все более надменным, все более требовательным — и Екатерина решила изменить проект: теперь она хотела другую статую, более значительную, более масштабную. Тогда они вдвоем — мастер и ученик — засели в квартирке Философа и придумали эту триумфальную фигуру, соединившую в себе реальность и аллегорию. Великий Петр на вставшем на дыбы коне. Могучий Петр, нависший над улицами и рекой своего фантастического города — такой, каким был он и при жизни.
Статуя! С не меньшим нетерпением он жаждет встречи и с ней — огромной и ужасной. Она, должно быть, уже закончена. А наш герой трепетно любит статуи. Он разыскивает их, рисует, создает в своем воображении. Человеческое тело — это надгробие и надпись на нем, как говорил Платон. В мире без Бога изваяния — наше Потомство. Идеал, к которому стоит стремиться, апофеоз творения, конечная точка, запечатленная в граните индивидуальность, работа искусства над переменчивой формой материального существования. В статуях — то, к чему стремимся мы в лучшие моменты жизни, совершенная эпитафия, последнее, что остается от нашего бытия, высочайшее его проявление: застывшее движение, жизнь в мраморе, биография в бронзе. Дабы ублажить царицу, Вольтеру пришлось написать тысячу страниц истории Петра Великого. Обладая же присущим Философу безупречным вкусом и дарованным Фальконе безошибочным чувством камня и бронзы, они добьются всемилостивого одобрения с помощью одной лишь статуи.
День заднем создавали они этот идеальный монумент, иероглиф героики. Философ до сих пор помнит тот потрясающий проект, помнит подробно, вплоть до мельчайшей детали. Петр сдерживает поднявшегося на дыбы коня, а вокруг него закутанные в шубы фигуры — олицетворение Варварства, отдающего дань величию государя и цивилизации, которую принес он в эту дикую страну. Здесь и аллегорическая фигура Народной Любви, она почтительно склонилась перед царем, простерла к нему руки, нагая и очаровательная. Ниже — распростертая ниц женская фигура, символ благодарной Нации.
Сколько же времени прошло? Лет девять, не меньше? Они не виделись уже девять лет. Девять лет назад Философ последний раз красноречиво и напористо, как всегда, доказывал, что Потомство — единственная цель человеческой жизни, а скульптор, по своему обыкновению, не соглашался с ним. Девять лет прошло с тех пор, как совсем молодой Фальконе, а с ним двадцать пять мест багажа и Мари-Анн Колло, миленькая, способная ученица семнадцати лет от роду (ее тоже предусмотрительно подобрал для скульптора наш мудрец), погрузились в дилижанс и отбыли на север. Но вот добрался до них и Философ. Дом Фальконе и его просторную деревянную мастерскую отыскать нетрудно. Царица поместила его недалеко от своей розовой хижины, от своего Эрмитажа, прямо на широкой Миллионной улице. Карета останавливается, Философ ступает на землю, пересиливая очередной спазм, берется за дверной молоток, стучит…
Дверь распахивается — и… о боже! Как далеки от действительности его мечты. Да, Фальконе тут, придерживает отворившуюся дверь. Но где же приветствия? Почему никто не сжимает Философа в объятиях, даже не улыбается ему? Почему не слышно восторженных возгласов? Почему не бросается к нему с поцелуями — чмок-чмок-чмок! — малышка Мари-Анн? О теплой постели, о которой грезил он по дороге, по-видимому, тоже можно забыть. Фальконе, застыв у двери, бормочет смехотворные объяснения: мол, из Лондона только что приехал его сын — он там изучает, понимаете ли, искусство — и занял свободную комнату. Что-то отталкивающее появилось в манерах старого друга. Перед Философом — фальшивый, напряженный, совсем чужой человек. Ученик не горит желанием видеть учителя, творению не нужен стал творец, они больше не единое целое. Впрочем, припомнил Философ, Фальконе никогда и не был особенно приветлив. Вспыльчивый, завистливый, неблагодарный, он порой готов был встать поперек дороги своему благодетелю. Но все же — мечтания насмарку. Какой удар, какое разочарование! Какая злобная, уродливая мистификация.
К счастью, карета Нарышкина ждет нашего героя. Удрученный, чтобы не сказать оскорбленный в лучших чувствах Философ с холодным достоинством прощается с Фальконе и, собравшись с духом, накинув плащ, снова усаживается в нее. По скользким площадям и набережным несутся они назад, к дворцу князя Нарышкина. Что ж, дворец прекрасен, Философ способен оценить его, несмотря на сотрясающий тело жестокий кашель, несмотря на пронизывающий холод. Достойная награда за муки и труды Нарышкина в роли придворного шута, управляющего, сводника, карточного партнера. Выполненный в благородном классическом стиле дворец стоит в почтительном отдалении от Эрмитажа, на углу площади, в двух шагах от величественного православного храма, Исаакиевского собора, как раз напротив того места, где, если это все же произойдет, намечено поставить Медного всадника. Однако молодец Нарышкин! Слава его шутовскому гостеприимству! Философу предоставлена спальня, да не одна, а несколько десятков на выбор. Некоторыми из них пользовалась сама государыня — неясно, правда, с какими целями. Целая армия прислуги. Удобный и столь необходимый комод. Жарко натопленная голландская печка и термометр, гордо провозглашающий, что температура на улице ниже нуля. Фамильные портреты бояр в невероятных головных уборах и с не менее удивительными бородами. Мечтам нашего путешественника о комфортном отдыхе все же суждено стать реальностью. Он добрался до Северной столицы. Он отлично устроен. Он устал. Он болен. Определенно пришло время выспаться…