В Эрмитаж!
Шрифт:
— Значит, во время сна мы теряем разум? — спрашивает очаровательная мадемуазель де Леспинасс, которая вдруг присоединилась к нему и теперь сидит рядышком на постели, а постель, в свою очередь, плывет по реке.
— Не совсем. Сон — это наш собственный переработанный опыт, картина мира, воссозданная на его основе собственным нашим разумом, — поясняет ей доктор Бордо, который стоит в какой-то комнате и держит в руке какую-то шляпу. — Иногда полученные во сне ощущения столь жизненны и правдоподобны, что мы затрудняемся ответить — не явь ли это.
— В таком случае во сне нас подстерегает немало опасностей, — делает вывод мадам де Леспинасс и с любопытством смотрит на доктора.
— Я повторял это ему бессчетное количество раз, — отвечает Бордо, — но он не обращает внимания.
— О чем вы задумались, доктор?
— А задумался я, мадемуазель, о великом и гениальном мсье Вольтере, — ответствует доктор. — Думаю вот, как природа ухитрилась
— Но вы-то сами, Бордо, друг мой, — спрашивает, выныривая на поверхность, наш герой, — что делаете вы посреди Невы, вы и милая мадемуазель де Леспинасс, в столь неурочный утренний час?
— Когда-нибудь вы поймете, — отвечает Бордо, — но сейчас, если хотите проснуться завтра целым и невредимым, сейчас вам лучше спокойно уснуть.
— Спасибо, доктор, так я и поступлю, — соглашается, разом угомонившись, наш герой. — Благодарю за визит. Увидимся утром. Спокойной ночи, доктор. Спокойной ночи, дамы. Доброй вам всем ночи.
Часть вторая
21 (наши дни)
И все же — несмотря на три дня тревоги, глодавшей меня с тех самых пор, как той ночью в Стокгольме я включил телевизор и обнаружил, что в России все опять вверх дном, — гавань, в которую мы входили, производила благоприятное впечатление и не внушала опасений. Мы прошли по фарватеру за островом Котлин, и крепостные строения Кронштадта исчезли в тумане. Мы вошли в дельту реки, разлинованную подъемными кранами и оборонительными сооружениями, где жмутся друг к другу ржавеющие военные корабли и отслужившие свое подводные лодки. Мы аккуратно свернули в гавань, ощетинившуюся подъемными кранами, где вода густа, мутна и масляниста. Здесь (как объясняет мне Андерс, пока мы, стоя на верхней палубе, осматриваем место нашей будущей высадки) относительно недалеко от центра города, на западе Васильевского острова находится пассажирский терминал. На первый взгляд (брошенный издали и поверх морских вод) терминал выглядит довольно симпатично и гостеприимно. Превосходный образец позднемодернистской архитектуры космической эры: высокотехнологичная конструкция из дугообразных арок с алюминиевым покрытием, которое блестит и переливается в холодных неприветливых лучах осеннего солнца. Слабо отсвечивают белые стены, искрятся оконные стекла. Похоже, что терминал был построен на пике сверхдержавных претензий, когда каждое большое здание мыслилось символом господствующего режима. По стенам — модернистские изображения бороздящих морские просторы каравелл. А в конце — большая вывеска на двух языках: САНКТ-ПЕТЕРБУРГ/ SZENTPETERVAR.
И лишь когда, гудя сиренами, «Владимир Ильич» подходит к берегу (открывается причальный рукав, через щель между бортом и причалом перебрасываются швартовочные тросы, сбоку выдвигаются пробные трапы, опускаются боковые рампы), в здании становятся заметными некоторые повреждения и дефекты. Оказывается, все совсем не так хорошо, как казалось; но что же здесь могло случиться? Здание явно новое, его кривые линии и современные стройматериалы — признак недавнего прошлого, тяжелоцементных шестидесятых. Кроме того, большая часть города (и в особенности эта) была перестроена после ужасной девятисотдневной блокады, когда несколько зим Ленинград прожил в окружении германских войск, поклявшихся стереть его с лица земли своими ночными бомбардировками. Но с тех пор, несмотря на все конфронтации и противостояния холодной войны, город больше не бомбили. И все же весь фасад терминала как будто изрыт пулями, а цементные колонны осыпаются, обнажая свою ржавеющую металлическую сердцевину. Здесь вроде бы не было ядерных взрывов — так почему же огромная крыша из титаноподобного металла едва держится? Здесь никогда не закладывали мин — так почему же эти огромные окна не просто запылены, но потрескались и лишились половины стекол? Это здание никогда не торпедировали из-под ватерлинии — так почему же все его колонны изогнуты и покрыты ржавчиной?
Что же здесь произошло? Балтийская погода, слишком интенсивная эксплуатация, конструктивные недоработки, просто плохой уход? Или стремление к совершенству попросту исчезло, когда величественная идея износила всех своих носителей? Но какова бы ни была причина, это впечатляющее сооружение, явно призванное продемонстрировать иностранным гостям преимущества социалистического строя, сегодня выглядит полуразрушенным, как московский Белый дом после вчерашних событий. Терминал ветх и жалок, как нарумяненная старая шлюха: он покрыт оспинами, убог, непрочен и тихо крошится изнутри. Он как бы говорит нам: ничто не вечно. Но кроме этих очевидных признаков запущенности и заброшенности, здесь нет никаких признаков опасности: ничто не указывает на то, что мы ступили на русскую землю в недобрый час, в миг кризиса, когда нация раскалывается на части и назревают жуткие события. Нет, напротив, здесь веет какой-то сонливостью: нет ни войск особого назначения, ни каких-либо иных признаков военного положения. Только неуютная атмосфера истертости, изношенности, усталости, чего-то пыльного и неисправного.
— Что-то не в порядке?
— Все в порядке, — улыбается Мандерс и отправляется в свою каюту.
Похоже, он прав.
Звучит музыка. На поднятой платформе терминала, которой попытались придать форму корабля, оркестранты в военной форме с медалями ласкают своей серенадой слух пассажиров, выстроившихся вдоль палубы и наблюдающих, как корабль подходит к причалу. Но что они играют? Марш, мазурку, гимн, вальс? Кто их разберет: как и с терминалом, с музыкой что-то не в порядке. Оркестранты играют нечетко; похоже, что и репертуар у них не согласован. Они даже не пытаются соблюдать длительность нот или законы гармонии. Если приглядеться к ним поближе, это просто сборище оборванцев и неудачников. Все уже пожилые: некоторым лет по семьдесят, некоторым ближе к восьмидесяти. Одеты в форму разных полков и родов войск: на некоторых — танковое хаки, на некоторых — кавалерийское, на некоторых — сине-белая форма подводников. Это вовсе не оркестр. Это имитация, иллюзия оркестра.
В еще большей степени это относится к солдатам, которых мы видим на причале. Это обычные новобранцы, совсем еще юные стриженые подростки. Но, несмотря на все разговоры о кризисе, их позы беззаботны и вальяжны, они слоняются среди колонн, лениво курят, а некоторые что-то пьют из бутылок с содранными этикетками. Оружие небрежно валяется прямо под ногами. Кое-кто из солдат молитвенно складывает руки, очевидно, выпрашивая подарки, которые бросают с борта корабля. И сам порт — несомненно, самый оживленный в России, окно в Северное море и Атлантику, прорубленное Петром, — да, в нем явно кипит жизнь, но и тут есть оттенок иллюзорности. По фарватерам курсируют танкеры, в гавани швартуются большие рыболовецкие суда, подъемные краны разгружают контейнеровозы. Но большинство портовых кранов стоит без движения, транспорт движется очень медленно. Мы увязли в очереди паромов и круизных судов. Но многие из них вообще никуда не плывут. Их сезон окончился; они поставлены в док и превращены в плавучие гостиницы. Они стоят на мертвом якоре, под вывесками швейцарских, шведских и германских гостиничных фирм, со всеми атрибутами обычных отелей: швейцарами, портье, проститутками, девочками из казино, вышибалами и вооруженными охранниками.
Но вот берег вплотную приблизился к судну, а судно крепко пришвартовалось к берегу. Переброшены трапы. Вездесущие таможенники в фуражках и с пластиковыми портфелями поднимаются на борт, чтобы исполнить свои обязанности. Корабль вдруг оказывается неожиданно людным: все палубы и коридоры забиты текучей массой пассажиров. Многие из них ни разу не показывались на палубе или, по крайней мере, тщательно избегали баров, салонов и магазинов, как будто проспали все путешествие летаргическим сном. Но теперь они в великом множестве сходят на берег — напирают, толкаются, толпятся, требуют, чтобы их пропустили вперед. Они волокут за собой детей и прочих иждивенцев, несут огромные тюки, перебрасывают посылки прямо через головы друг друга. Они тащат фибровые чемоданы и старые коробки; они сбрасывают пакеты за борт — в руки тех, кто ждет их внизу. И на корабле и на берегу гремят докучливые громкоговорители, извергая головоломные русские инструкции. Открывают двери для прохода; возвращающиеся домой русские толпой устремляются вниз и входят в терминал — в свой родной мир.
Туристы покидают корабль не спеша. Сходят на берег команды японских туристов во главе с гидами; американские рюкзачники, размахивающие своими картами, шумные германские супервизоры, оглядывающиеся в поисках предварительно заказанных «ЗИЛов». Но, как и прежде, среди шума и сумятицы сохраняется маленький оазис благоразумия, островок спокойствия. В главном фойе корабля, где толкается и напирает толпа, поднимается небольшой самодельный плакат. На нем написано: «Проект „Дидро“». Под ним стоят Бу и Альма Лунеберг: он добавил к своей «Burberry» черную шерстяную шапочку, она по-прежнему в меховой шапке. Наши конфликты и проблемы преданы забвению; Бу и Альма, без малейших признаков обиды или огорчения, солидны и авторитетны, как всегда. Они опять стали добрыми пастырями нашего ничтожного стада. Они улыбаются, раздают документы, отвечают на все вопросы, напоминают нам о красоте петербургских дворцов и оперных театров, об опасностях, подстерегающих ночью на темных улицах, о качестве икры и чрезвычайно неясном состоянии рубля.