В этом мире, в этом городе…

Коллектив авторов

* * *

Мифтахетдин урок даёт в степи.Давно уж псевдонимом стало званье,Наслышаны о нём через стихив самой Казани, даже в Заказанье.Но неприязнь он чувствует нутром,его отнюдь не причисляют к лучшимте, кто одним тяжёлым топоромнаводят мост к людским заблудшимдушам.Он учит… По складам ученикиуже урок заучивают дружно:пусть гололобы, эти степнякисвою Казань восславят, если нужно.Всё будет – государство, горы книг,коль жив родной язык, язык надежды;дух не исчезнет, если впрямь велик,когда обрядят

в новые одежды.

* * *

Вот потому и ездит на арбекниг, преданных анафеме, собранье.Сквозь все преграды верен будь себе.сквозь горечь слёзнеси своё призванье!Чтоб в человека превратить раба,под вездесущим недреманным глазом,везёт по свету Акмуллы арбанадежду,утешенье,ум и разум.Он ровня всем,ко всем идёт с добром,три нации степных к нему с почтеньем…Кровь разгоняет звонким топором,дух утешает, воскрешает чтеньем.Мир потрясать – врываются гурьбой:всласть покричали – и уже их нету…Всю жизнь с чужою странствовать арбой?Эх, до чего своя нужна поэту…

3

И собственное место на арбе,своё – во всех скитаньях и тревогахсвоё – под солнцем – он отвёл себе.Необходимо мастеру в дорогах:раз – не бояться чёрного труда,два – у горячих слов обогреваться,особенно когда тебя года,как таракана, выморозить тщатся.Первопроходец, странный человек,упрям и неуступчив по натуре,он место знал своё.Двадцатый векего манил в объятья к новой буре.Мулла нарёк его – Мифтахетдин.Чего он сам достиг в духовном званье?Не ради жесверкающих сединстепной народ нашёл ему прозванье?!Он сын татарки-матери.Но в мирпришёл со всеми поделиться светом.Не зря казах, татарин и башкирего доныне чтут своим поэтом!…в поклоне низком перед ним склонясь,подумать, вновь подумать, подивясь,и гордость ощутить, не возгордясь…

* * *

Ему хватало места самому,но дань платил он часто злой невзгоде:дубасила судьба, вела в тюрьму,но песни оставались на свободе.Поэты схожи судьбами поройв том, как упорно им ломают крылья…В скитаньях Акмуллы есть лад и стройгероики грядущего Джалиля.Вот говорят, с женитьбой не везло,но белизна и боль так часто вместе!Известно, как по жизни тяжелоидти дорогой совести и чести.Он и в Казань по этому путипришёл, в литературный спор вникая,но места своего не смог найти:когда б изведал он судьбу Тукая!Поэта бы, как боль, забыть давно,но под повязкой лести и обмана,как ни анестезируй, всё равнонародная щемит и ноет рана!

* * *

…Прошло столетье в славе и борьбе,скрипит арба земной дорогой грешной…Желал бы всем собратьям и себетакой судьбы,такой арбы неспешной!Мы думаем, стремителен наш бег,но, в наставленье всем порывам нашим,арба въезжает в двадцать первый век.Мы смотрим вслед ейи платочком машем…

Перевод с татарского

Равиля Бухараева

Василий Аксёнов

Зеница ока

Бабушка

Евдокия, она же Авдотья, она же Баба Дуня, как её звали в коммунальной квартире, родилась в глубинной Рязанщине в 1860 году, в крестьянской семье, то есть до годовалого возраста в записях числилась как крепостная помещиков Лесковых. В вольнокрестьянском сословии возросла, вышла замуж за неспокойного Збайковичева Василия, что слыл «пьющим, драчливым и до чужбинки охочим», и прижила с ним двенадцать чад, из коих зрелых лет достигли четверо.

К 1942 году из этих четверых только одна Аксинья оказалась опорой бабы-Дуниной старости в чуждом её крестьянской душе мире, в переполненных эвакуацией Булгарах, большом трамвайном городе на Волге. Дочь Мария с семейством неизвестно как страдали в Донбассе, под игом неприятеля. Младший сын Адриаша в профессорских чинах учительствовал в самой сердцевине Азии и там хотя бы не унижался голодом. Старший же Павлуша, грянув в прах с большевицкой верхотуры, уж пять лет как полностью не присутствовал, прими его под свой покров, Пресвятая Богородица.

В тот ужасный, тёмный, голодный и дьявольски морозный год, когда все уличные фонари были погашены, а окна плотно занавешены в ожидании авианалётов, старушка упала в свежеотрытую траншею и сломала себе шейку бедра. Дальнейшее – двухсторонняя пневмония и сердечная недостаточность. Два дня она умирала на главной кровати, где в обычное время спала труженица Аксинья со своими собственными двумя малыми внучатами. Всё разношёрстное семейство, включая и Павлушиных детей, шестнадцатилетнюю дочь и девятилетнего сына, сидело вокруг. Смерть Бабы Дуни открыла для них пучину горя и какую-то дотоле неведомую округу любви.

Прошёл ещё год войны. Вдруг показалось, что выжили. Вечно сосущее чувство голода стало отступать по мере проникновения в мизерные пайки кое-каких лендлизовских продуктов, в частности яичного порошка и сала лярд. Павлушиному сыну шёл уже одиннадцатый год. Он увлекался Джеком Лондоном, а также выпусками боевика «Тайна профессора Бураго». О судьбе своих родителей, отца Павла и матери Евгении, он ничего не знал. Взрослые говорили ему, что те уехали в долгосрочную командировку на Дальний Север, то есть примкнули к общеизвестным «героям-полярникам». Он догадывался, что от него что-то утаивают, и потому старался не задавать взрослым вопросов о своих родителях. Детство шло в активных игрищах со сверстниками. Дома соединялись проходными дворами, и пацаны носились по таинственным углам грязного мира, а также по чердакам и крышам, то группируясь во враждующие клики, то распадаясь на одиночек, когда приходила пора погружаться в книги или обмениваться треугольными марками государства Тува. Такая, в общем, шла обычная пацанская жизнь, и только иногда возникало что-то необъяснимое, то щемящее, жалкое, как у заброшенного щенка, то бессмысленно-дерзновенное, как у несущегося в неизвестном направлении бродячего пса. Такое случалось, например, при встречах с соседом по квартире, майором Околовичем. Будучи в полной форме, то есть в кителе и в фуражке с голубым верхом, этот одинокий квартирант проходил через пещерный коридор, ни с кем не здороваясь и вроде даже никого не замечая. Однако при выносе помойного ведра он выглядел не столь формально: галифе приспущены на подтяжках, бритый черепок умеренно пятнист, в свободной руке зажжённая папироса, вторая, про запас, заложена за ухо. Заметив во дворе Павлушиного сына, он нередко провожал его немигающим взглядом.

Однажды, в один из своих читальных периодов, Павлушин сын остался один в семейной комнате. Он сидел на сундуке, прислонившись к ещё тёплой печке, наслаждался неожиданным одиночеством и читал книгу «Водители фрегатов», одолженную у одноклассника Нарцисса Антонова. Вдруг сильная мысль овладела мальчиком. Этот сундук, на котором сейчас сижу, должно быть, мало отличается от корабельного сундука капитана Кука или капитана Дюмон-Дюрвиля. Тётка не зря запрещает туда залезать, не исключено, что там кроется тайна. Там может быть тайна, связанная с родителями-полярниками. Пожалуй, лучше не открывать этого вместилища: тётка может быть огорчена, если откроется такое, чего ему не полагается знать. Соблазн, однако, был велик. Мальчик знал, где тётка прячет ключ от сундука – под клеёнкой в бывшей выгородке Бабы Дуни, где сейчас устроена крохотная кухня. Через несколько секунд он уже снимал замок.

Запах нафталина был так силён, что он даже отпрянул и не в первый момент увидел то, что лежало прямо под крышкой: большую чернобурую лису с серебром и с мордочкой, выделанной столь тщательно, что она казалась дополнительным украшением, а не частью тела истреблённого зверя. Павлушин сын несколько минут не мог оторвать взгляда от лисы, а тем более взять её в руки. Среди всеобщего убожества увидеть столь красивую и дорогую вещь было бы всё равно, что найти вместо своих перекошенных и вечно «просящих каши» башмаков великолепные ботфорты виконта де Бражелона. И всё-таки это была не совсем незнакомая ему чернобурка. Вдруг выскочило дикое слово «конфискация», выплыла из памяти дверь, запечатанная сургучом. Он поднял лису на вытянутых руках. Захотелось зарыться в неё носом. Сквозь нафталин он уловил дуновение другого запаха, если только миг сладостного счастья может пахнуть. Руки затряслись, лиса упала в сундук. Чтобы усмирить дрожь, он стал перебирать другое содержимое: старое пальто, плюшевую скатерть, статуэтку альпийского пастушка с козочкой; потом вытащил на свет божий потемневший от времени деревянный ларец с резной крышкой.