В фиордах, где не заходит солнце
Шрифт:
Вокруг ферм Чернова, по поднятым над землей на деревянных стойках коробам с трубами отопительной системы, разгуливает куцый кот с отмороженными ушами. Полхвоста, видать, тоже мороз у него отгрыз.
Моросит дождичек. И настроение под стать ему — серое, скверное, даже на душе муторно.
Большие белые чайки-бургомистры, сидящие парочками на крышах ферм, повернувшись друг к другу, орут свое «кли-кли-кли!», потом, раскачиваясь и еще шире раскрывая клювы, принимаются неблагозвучно мяукать, словно мартовские коты. Другие сидящие рядками на коньках крыш не
Вдали, на глади Ис-фьорда, видны трудяги-кораблики. Куда-то идут. То ли в Пирамиду, то ли в Лонгиербюен.
Скучища смертная. Надо что-нибудь придумать. Беру телефонную трубку, звоню. Кому же еще, если не товарищам по несчастью — друзьям геологам, которые, вероятно, тоже помирают от скуки. Сидят и ждут у моря погоды — в полном смысле этих слов.
— Как поживает лучший друг человека и, в частности, мой?
«Ученик Юргис Мокинас» печально докладывает:
— Осиротел я. Пришел капитан и потребовал пса обратно. Говорит, телеграмму из Мурманска от жены и детей получил: настаивают, чтобы вернул собаку домой.
Углевоз, со вчерашнего дня болтавшийся в морской капусте, сполз с вязкой мели и теперь рассекает волны где-то в Баренцевом море. Уплыл боксер. Остались геологи совсем одни…
— А не махнуть ли нам на моторке в Грумант? — предлагает Юрий. — О разрешении я уже договорился со всеми.
Я, кажется, только и ждал этого слова, чтобы влезть в новые бродни, закинуть за плечи рюкзак, навьючить на себя весь свой «железный балласт» — бинокль, фотоаппарат, кинокамеру…
У нас еще накрапывает дождь, а по ту сторону фиорда уже солнце. Граница между вёдром и непогодой точно ножом отрезана над самой серединой Ис-фьорда.
Бот у нас такой, что и вокруг всего Шпицбергена можно обойти: дизельный мотор, на носу каюта — есть где спрятаться, когда начнут волны перехлестывать и польется за ворот холодная водичка.
Весело тарахтим по фиорду. Погода улучшается. У руля сам начальник геологической партии Дмитрий Владимирович Семевский, за моториста — Анатолий, или, как его здесь называют, «ас по части вездеходов, ботов и прочей механики». У геологов два Анатолия, Чапчай и Мешечко, и оба несравненные мастера — любые моторы им подвластны. Сейчас с нами Анатолий Чапчай. Умением Мешечко я буду восхищаться позже — на волнах у острова Датского.
Хоть и не очень быстро, но уверенно ползем по Ис-фьорду. Вот уже позади и мыс, где стоят на приколе наши «нелетающие» вертолеты. Как и все летательные аппараты полярной авиации, они окрашены в ярко-оранжевый цвет.
— Скоро не только покраснеют — сгорят со стыда! — ворчит Анатолий, кивая на оставшуюся за кормой стоянку местной авиации. — Так и будут торчать здесь, пока не заржавеют! Тоже мне воздушные боги! — бранит он пилотов, словно они в чем-то виноваты.
Разве не хотят летать? Разве их вина, что это лето урожайно на облака и туманы?
Мимо нас проплывает плоский мыс. Вот открылась Капустная бухта — Колесбукта. Пересечем ее, а по ту сторону прижался к крутому берегу Грумант.
Никто нас не встречает. Лишь белеют пеной, изламываясь у линии прибоя, волны да белые птицы — тесной толпой на настиле пирса.
Подходим. Пирс — пристанище бесчисленных чаек. Их здесь столько, что яблоку, как говорится, негде упасть. Сидят, плотно прижавшись друг к другу. Видать, излюбленное место отдыха. Налопались рыбки и сидят себе переваривают.
Толстенные деревянные сваи прочно загнаны в морское дно, на них — доски. Как-никак дерево не камень: теплее, удобнее, уютнее. Вот чайки и облюбовали пирс. Тем более что он только им и служит. Корабли сюда не пристают.
Когда наш бот совсем уж близко, неподвижно сидевшие чайки начинают беспокоиться, вертеть головами и вдруг поднимаются вверх огромным белым облаком, уступая нам пирс. Птицы знают, что мы ненадолго, что скоро они смогут вернуться назад и сидеть сколько душе угодно, и никто им не помешает.
Откуда уходит человек, там вновь воцаряется тишина, наполненная лишь шумом прибоя да криками птиц.
Грумант точно приклеен к высокому берегу. Только посредине рассекает его пологая долинка, по которой можно подняться вверх, пройти в горы, проникнуть в другие долины. По этим распадкам, как называют их на Дальнем Востоке, легко добраться до Лонгиербюена, который лежит к северу отсюда.
На крутых скалах, нависших над Грумантом, гомонит птичий базар. На горных откосах отшлифованные льдами и ветром высятся, точно башни замков, отдельные утесы. Там, в самом небе, кричат у своих гнезд птицы. Их очень и очень много. В бинокль хорошо видно, как торчат они одна подле другой.
Низкое облако приплыло с моря, зацепилось за зубцы замковой башни и застряло на ней. Верхние карнизы птичьего города уже едва различимы в сером тумане.
Пришвартовались. Выбираемся на покрытый слоем чаячьего помета и перьев пирс. Настил никто не ремонтирует, некоторые доски сдвинуты, меж ними широкие щели, и видно, как перекатываются внизу, под ногами, неспокойные волны. Шагать тут надо осторожно: поскользнешься и загремишь вниз.
Вдоль берега вбитые в землю, так же отшлифованные льдами и ветрами, как камни скал, ряды бетонных свай. На них стоят деревянные стены домов. Еще прочные, крепкие. Из поселка к пирсу сбегает рыжая от ржавчины железнодорожная колея. Куда ни глянешь — всюду немые приметы недавней человеческой деятельности.
В недалеком прошлом Грумант, Грумант-сити или Грумант-бюэн, как по-разному называют его, — красивый, компактный поселок.
(Кстати, замечу, что в шпицбергенских топонимах большой разнобой: в одних источниках употребляют английские, в других норвежские, в третьих — русские. Здесь и далее я попытался давать транскрипцию норвежских названий в том случае, если нет уже твердо установившихся традиций употребления их по-русски.)
Упорно карабкаюсь вверх по довольно крутому склону. Из-под ног осыпается гравий. Решил подняться как можно ближе к башням и зубчатым стенам птичьего замка. Не дает покоя проклятый кинофото-любительский зуд. А вдруг уникальный кадр?