В фиордах, где не заходит солнце
Шрифт:
Бежит и бежит, грохочет и грохочет… И никогда не испытывает недостатка в чистейшей голубой воде. Никогда…
5
Суббота. Солнце бьет в окно. Комната залита светом. Кричат петухи, с улицы доносится перестук шагов. Совсем как в литовском городке ранним утром. Только чаячьих криков там не услышишь.
Сейчас бы вскочить с кровати — да во двор. Посмотреть, что сегодня солнышко выделывает.
Однако так приятно понежиться в постели — позади целые сутки без сна, путешествие на вездеходе.
Лазанье по кручам. Лежу, и каждый суставчик радуется.
Так славно снова слышать тишину Шпицбергена. Гора Пирамида еще не видна — легкий туман скрадывает дали. Скоро солнце, поднимаясь к югу, развеет его. По огороженному заборчиком пространству около птичника расхаживают со своими белыми дамами петухи и время от времени, хлопая крыльями, кукарекают. Рядами сидят на крышах чайки, большие, сытые. Греет солнышко, попискивают пуночки, перелетая от дома к дому; постукивая каблуками по дощатому тротуару, шагает ранний прохожий. Уютно, тепло… Медленно катится пронизанное солнцем время.
Пирамида — красивый поселок. Стоит он в долине между двух гор — Пирамидой и Столовой. Аккуратненькие белые домики — ровными рядами, на одинаковом расстоянии друг от друга; от дома к дому бегут столь характерные для северных мест поднятые на подставки деревянные утеплительные короба. В них трубы с горячей водой. Зимой, когда навалит снега, по ним, как по мосткам, ходят зимовщики.
Управление шахтой и административное здание белеют у подножия горы Пирамида, а хозяйственные постройки — у Столовой горы, неподалеку от перекатывающего камешки ручья. Здесь и коровник, и птичник, и конюшня. Да-да, конюшня. И в Баренцбурге, и тут никто пока не собирается отказываться от лошадиных услуг для перевозки мелких грузов. Особенно зимой. Ни тебе мотор запускать, ни воду сливать… Преимущество очевидное.
На самом краю поселка клуб. Красивое, современной архитектуры здание, согласно требованиям Севера, поднятое на сваи. Построено со вкусом и действительно украшает поселок. Пирамида чем-то походит на норвежский Ню-Олесунн, как я понял впоследствии. Тут никогда не бывает грязи, это благодаря мелкому гравию, на котором стоит поселок; любой ливень сразу впитывается в землю — и сухо.
У меня заказан разговор с Баренцбургом. По радиотелефону. И приближается назначенный час.
Радистов на кораблях частенько кличут «маркони», как старшего механика — «дедом». Так уж повелось. А поскольку зимовщики живут подобно экипажу корабля — общая кают-компания — столовая, вахты — смены, авралы, — вот они и прозвища у моряков переняли, тоже зовут начальника радиостанции — «маркони».
Здешний «маркони» Евгений Чубаров — «парень из Ленинграда», как он сам представился, когда мы знакомились. К ленинградцам у меня особенно теплое отношение, люблю их город, люблю его граждан. И конечно, чувствуя это, ни один настоящий ленинградец не оставляет моего душевного расположения безответным — мы сразу сходимся. Вот и с Чубаровым тут же находим общий язык. После разговора с Баренцбургом задерживаюсь у Евгения.
Чубаров уже четыре раза встречал солнце, четыре осени прощался с ним. Скоро в пятый раз провожать будет.
— Привык, — говорит, — мне теперь в Ленинграде, может, слишком тепло будет…
В Литве сейчас рассветает. Здесь тоже тишина, как и подобает в ранний утренний час. Хотя солнце сияет вовсю, но ушло за гору, и на поселок легла тень. Журчит ручей, примолкли чайки, может, вздремнули на коротенькое время.
По мнению Жени, чайки — птицы нагловатые. Иной раз пытаются сесть на его антенну. Только где там птичке весом с половину гуся удержаться на тонкой проволоке! Однако они упрямо цепляются, глядишь, и порвут, спутают растяжки. Приходится ремонтировать. А так ничего, терпимые птицы. Осенью улетают последними. И возвращаются первыми — еще лед на фиорде не сошел, а они уже тут.
Грохот выстрела. Кажется, совсем неподалеку, в порту. Инстинктивно ищу глазами клуб дыма. Евгений хохочет:
— Норденшельд ахнул!
Ясно. На леднике образовалась новая трещина.
Он виден отсюда как на ладони — сползающий в Билле-фьорд глетчер Норденшельда. Белеет просторно и величественно. Темные полоски морены, точно дороги, спускаются по его краям от высящихся за ледником гор к фиорду. И если вновь прибывший спрашивает, что это за дороги и зачем они, ему втолковывают: дескать, по ним ездят летом в горы на сенокос, а потом везут обратно сено.
Господи, как только не разыгрывают наивных новичков!
Бабахает еще раз. Тоже на леднике. А кажется, совсем рядом. Ледовый язык постепенно движется, сползает в море. Грохот треснувшего льда абсолютно похож на хороший пушечный выстрел. Да и как тут обойтись без шума, если в этом случае во льду разверзаются трещины глубиной метров до полутораста, до самой земли? Женя рассказывает, что особенно беспокойным Норденшельд бывает весною. Солнышко уже пригревает, снег тает понемногу, и такая пальба начинается, только держись!
По фиорду плавают отколовшиеся от ледников айсберги.
В утренней тишине звон и плеск ручья еще явственнее, чем днем, хотя тень уже сходит с поселка, и вновь слышны крики чаек и бодрое кукареканье петухов.
Прощаемся с Евгением. Ему пора на станцию. А я продолжаю прогулку по поселку.
Вершина Пирамиды — слоеная, словно кто-то аккуратно уложил один на другой сужающиеся кверху пласты. Старожилы частенько разыгрывают новичков, утверждая, что это-де не гора, а запас сена для коров— привозят и складывают. И находятся такие, что верят. Ну а не веришь — полезь да пощупай!
На крутую Пирамиду вскарабкаться не так просто. Ее вершина девятьсот метров от поверхности моря. А самый пик, особенно когда светит яркое солнце, действительно очень напоминает плотно уложенные брикеты прессованного сена. В этой горе и добывают уголь. Шахтеры идут на работу. Будут подниматься в гору.
И мне тоже не терпится залезть под слоистую вершину Пирамиды. Поэтому я заглянул к своему новому приятелю, с которым ездили вчера вместе на вездеходе, и прошу его проводить меня туда.