В глубине Великого Кристалла. Пограничники
Шрифт:
Ты чего это, Витька? Что вдруг так скребнуло по глазам?
Он опять спрятал лицо за поднятые коленки. Сказал глуховато:
– Я же вовсе не про то говорю… Совсем не про то… Я про тебя.
Молчали они с отцом с полминуты. Потом отец проговорил неохотно, почти боязливо:
– То есть… Что значит про меня? Мы про Юр-Танку, по-моему…
– Про тебя… Ведь все это можно изучать и там. У нас… Там сейчас такие новые блоки поставили. Уловители…
– Ах, уловители… – Отец заерзал. –
– Да вовсе нет! Наоборот, все говорят, что…
– Говорить все умеют… Пойми, если бы даже я захотел вернуться, я должен сначала закончить работу здесь. Иметь результаты… Вернуться туда без ничего? Хорошо бы я выглядел!
– Ты о себе думаешь… – уже сквозь сжатые слезы сказал Витька.
– А о ком же я должен думать? О Скицыне? О твоем любимом деле? Но он…
– Обо мне… – еле слышно проговорил Витька.
– Ну… – сразу увял отец. – В каком, собственно, смысле? Мы что, редко видимся? По-моему, ты и так… тут…
– Я же не могу быть здесь все время. Сам говоришь – чужая страна… И вообще…
– А зачем все время-то? Ну, повидались и… Собственно, искусственная какая-то проблема. Нет, я в самом деле…
– Ты не понимаешь, – выдохнул Витька. – Мне почти тринадцать… А детство, говорят, всего до четырнадцати. Ну, может, до пятнадцати, кто как растет. А я… так и не жил нормально… Чтобы окно светилось…
– Какое окно? – тихо спросил отец.
– Простое… Вот когда ребята на улице играют, и уже вечер, и отовсюду их зовут… кричат с балконов: «Иди домой, поздно уже!» И вот они идут, и каждый смотрит на свое окошко…
Отец, слушая, как-то механически покачивал головой. Она то заслоняла, то открывала дырку в шторе: колючий лучик угасал и вспыхивал… Потом отец сказал скованно:
– Я не понимаю. Разве… у тебя дома что-то не так? Адам к тебе плохо относится?
– Он ко мне отлично относится. И к маме… – Витька запнулся, лбом лег на колени.
– Тогда какое же здесь «но»? – с ненастоящим раздражением спросил Мохов-старший. – Ты же явно не договорил.
Витька молчал.
– Кажется, я понимаю. Мама не так относится к Адаму… Но тебе-то, собственно, что?
Витька поднял лицо.
– Она… они то разъезжаются, то опять… Все время как на вокзале…
– Послушай, Виктор. При всех обстоятельствах жаловаться на мать – это последнее дело…
– А я не на нее, – хрипловато сказал Витька. – Я вообще… Жаловаться, конечно, ни на кого нельзя. На тебя тоже…
– Да на меня жалуйся сколько угодно! – почти обрадовался Михаил Алексеевич. – Хоть маме, хоть деду, хоть Святым Хранителям!.. Я знаю, что я никудышный отец, я кругом виноват и толку от меня никакого… Ну и тем более! Какая тебе со мной жизнь? Я холостяк, бобыль по натуре, я не то что о сыне, о себе заботиться не умею…
– Я бы тебе яичницу жарил… – шепотом сказал Витька. – С помидорами. Ты любишь…
– Ну… аргумент… – Отец старательно засопел.
– Ага… И чай вечером. Ты приходишь из лаборатории, а я…
– Есть обстоятельства, из-за которых я никак не могу уйти отсюда… Кстати, о яичнице! Небось лопать хочешь, а?
– Хочу, – безрадостно сказал Витька.
– Не дуйся, и пошли на кухню.
Кухня была маленькая. А с тех пор как Витька побывал здесь последний раз, в ней стало вообще не повернуться. Все углы, простенки и свободное пространство на полу были заставлены черными кубиками энергосборников, серебристыми импульсаторами и дополнительными нейроблоками. И еще всякими аппаратами, в которых Витька ни бум-бум.
Отец по-журавлиному шагнул через ящик с кабелями к холодильнику, дернул дверцу.
– Гм… Ни яиц, ни помидоров… Слушай, консервированная каша с говядиной есть. Хочешь?
– Не все ли равно…
– Отлично! Сейчас разогрею, пообедаем…
«Вернее, поужинаем», – сердито подумал Витька, время Реттерберга отставало от времени «Сферы» на три часа, но уже и здесь вечерело.
Отец сказал:
– Ты тут не болтайся, я один управлюсь. Иди в комнату… Только не поднимай штору, у машины левый нейроблок закапризничал, свет он, видите ли, не переносит, псих такой…
Витька послушно ушел.
В комнате он потоптался, поморгал. Глаза все еще были мокрые. С дошкольных лет Витька знал примету: если вытирать слезы рукой – значит, они будут еще. А платка в карманах, конечно, не водилось. Витька подошел к окну, взялся за край мягкой ворсистой шторы. Она была туго натянута, закреплена внизу, Витька потянул край к лицу. Сверху сорвался, зацепил его по плечу и грохнул об пол гулкий цилиндрический карниз. В окно ударило вечернее солнце.
Отец перепуганно ворвался в комнату.
– Ведь я же просил… Я ее только сегодня повесил, временно, не закрепил еще, а ты…
Витька держался за плечо. Штора на полу, как живая, дергалась и уползала в щель карнизной трубы. Но Витька не смотрел на нее. Смотрел на стекло.
– Что это?
– Где?
– Вот это, – со звоном сказал Витька.
– Не видишь, что ли, дырка… – бормотнул Мохов-старший.
Дырка была диаметром с копейку. Ровная, матовая по краям, с маленькими, как паучьи лапки, трещинками. И отец понимал, что Витьке известно, как получаются такие дырки. И что от объяснений теперь никуда не деться. Витька молчал и ждал. И кажется, даже слышно было, как звенят в нем нервные жилки.
– Чепуха… Давно это, на той неделе еще, – хмуро сказал отец. – Меня дома не было… Говорят, в квартале случилась перепалка: уланы и кто-то еще. Может, со своими же схватились, с теми, кто не хочет подчиняться муниципальной власти, такое иногда бывает тут… Вот и влетела случайная…
– А защита?! Поле?!
– Я же говорю – не было меня! А когда ухожу, поле убираю, переключаю на энергосборники. Не хватает же на все-то… Ну, ты чего нос повесил?
Витька, ослабевший и поникший, опять забрался на кровать. Есть уже не хотелось. Он сказал унылым шепотом: