В годы большой войны
Шрифт:
А Хильда с нетерпением считала дни, ждала часа, когда сможет сесть за письмо к любимому человеку. 20 января 1943 года Хильду вызвали в военно-полевой суд и приговорили к смерти. А женщину тревожило, что заседание суда затягивается и она не может вовремя покормить сына… Возвратившись в тюремную камеру, она написала мужу:
«Ты можешь себе представить, что я пережила в эти часы! Какое счастье, что со мной маленький Гансик и ради него я должна держать себя в руках. Но мысль о разлуке с моим сыном повергает меня в отчаяние. Я думаю, что для матери нет более страшной пытки, чем разлука ее с ребенком».
Она подала ходатайство о помиловании, ждала, что в судьях заговорит человечность, но этого не случилось — казнь ей была только отсрочена. Но и такое известие Хильда восприняла
«А мне так хотелось, чтобы мой ребенок рос там, где его родители были так счастливы…»
Родные узницы заботились о ребенке, присылали ей детскую одежду, но дар неба — отсрочка казни подходила к концу.
«Не присылайте мне больше ничего, — писала она, — я не знаю, как долго еще останется со мной Ганс. А потом, потом… И все же я рада, даже здесь, в тюрьме, радуюсь каждому дню, который могу провести с моим мальчиком. Малыш тоже рад этому, он много смеется, так почему же мне плакать…»
А вот последнее ее письмо:
«Мама моя, дорогая, любимая моя мамочка! Вот скоро нам и придется проститься навсегда. Самое тяжелое — расставание с моим маленьким Гансиком — позади. Сколько счастья он мне принес! Я знаю — он в твоих любящих, надежных материнских руках, и я могу быть за него спокойна… Ради него, мамочка, обещаю сохранить мужество… Маленький Ганс, таково мое желание, пусть будет сильным и стойким, с открытым, добрым, готовым всегда помогать людям сердцем и таким же честным, как его отец. «Лишь устремленному вперед наградой может быть свобода!» — говорил Гёте…»
Хильду Коппи казнили летним, солнечным днем, в Плетцензее, и я сопровождал ее до места казни, стремясь помочь ей сохранить мужество души. Она умерла спокойно и гордо…»
Задумавшись, помолчав, Гарольд Пельхау продолжал:
«Но вернемся к тому холодному декабрьскому дню… Мне запали еще две прощальные встречи в камерах смертников. Двери, как я говорил, были во всех камерах распахнуты, но я стучал костяшками пальцев о косяк, прежде чем войти в камеру. Точно так же я вошел к художнику Курту Шумахеру, высокому блондину с приятным открытым лицом. Он всегда производил на меня впечатление своим жизнелюбием и чувством юмора, которое, казалось, никогда его не покидало. Он не терпел насилия над своим духовным «я» и отказался писать последнее письмо, не желая, чтобы оно попало в руки людей, которых он презирал. Но письмо свое он написал и спрятал в камере на Принц-Альбрехтштрассе в гестаповской тюрьме. Оно сохранилось и тоже дошло до наших дней.
«У меня отобрали большой, написанный на двух сторонах листок — мое единственное достояние. Я писал там о моих последних, безрадостных днях, о том, что меня поддерживает и почему я боролся против политики национал-социалистов, почему я очутился здесь. Я видел один только выход: жизнь в условиях благоденствия, свободы и человеческого достоинства может быть создана только социалистами-интернационалистами в Европе социалистической. Поэтому я до последнего вздоха боролся в их рядах. Ридель Шнайдер, Хайт Штос, Йорк Раскин, павшие во время крестьянской войны, были моими друзьями-предшественниками. Я сделал все, что мог, и умираю за свою, но не за чужую, враждебную мне идею…
Люди трудом своим могут создать достойную их жизнь. Используя огромные технические возможности современности, организующее начало, они за пределами варварства, именуемого войной, могут достичь великого благосостояния, означающего мир. Я не бездушен, у меня было достаточно горячее сердце, чтобы стремиться к достижению той цели. Потому я здесь. Человек тем и отличается от животного, что он мыслит и поступает в соответствии со своей волей. Ужасен жребий людей, которых, как стадо баранов, гонят на бойню во имя неизвестных им целей…
Это я пишу со скованными руками под непрестанным почти наблюдением. Я верю, мои дорогие, наша идея победит, даже если мы, передовой отряд бойцов, все погибнем… Наша маленькая группа боролась честно и смело. Мы
Так писал солдат Курт Шумахер, который в казарме и тюрьме носил солдатскую куртку и в приговоре назывался солдатом. Призванный в армию, он продолжал бороться против варварства войны… И арестован он был в военной казарме. У него были свои убеждения, с которыми я не соглашался, но я не вступал с ним в споры — я был только тюремным священником. Но я уважал его мысли, уважал мысли всех, кто страдал, кто уходил на казнь во имя идеи. Я вспоминал Христа, Голгофу, крест, который он нес на своих плечах… Курт Шумахер до службы в армии был резчиком по дереву, скульптором — талантливым или второстепенным, сказать не могу, но вылепленный им собственный духовный образ представляется мне совершенством человеческой красоты. Так я думаю…
Его жена Элизабет Шумахер, к которой он обращает последние слова любви в своем предсмертном письме, зная, что она не прочтет этого письма, хотя Элизабет находилась рядом, в нескольких шагах от мужа, в соседней камере, но их уже разделяла вечность.
А часы неумолимо отсчитывали время. Служители тюрьмы начали готовить их в последний путь. Мужчинам постригли волосы, переодели в холщовую одежду, в которой они должны были предстать перед Всевышним. Приехал прокурор Манфред Редер — глашатай смерти. Я спросил его, почему меня не известили о предстоящей казни, он ответил холодно и равнодушно: «Участие священника не предусмотрено».
За два дня до казни ко мне тайно обратился Ганс фон Остен из министерства иностранных дел и спросил, не знаю ли я, где находится старший государственный советник Рудольф фон Шелиа. Я этого не знал. Теперь фон Шелиа был среди осужденных в тюрьме Плетцензее. Вероятно, слух о предстоящей казни все же дошел до его друзей. Вечером в тюрьму явился незнакомый мне человек из министерства иностранных дел. Он спросил у прокурора, что известно ему по поводу отсрочки казни Рудольфа фон Шелиа. Редер пожал плечами — ему ничего не известно. Чиновник из министерства стал убеждать прокурора, что фон Шелиа обязан передать числящиеся за ним служебные дела и поэтому следует отсрочить казнь. «Закон есть закон», — ответил Редер и отвернулся.
Я не знаю, кем был посланец из министерства, может быть другом Рудольфа Шелиа, но возможно, что этот человек был послан фон Риббентропом, который пытался спасти жизнь ненавистного ему сотрудника, чтобы не допустить компрометации своего министерства казнью ведущего дипломата. Не знаю, могло быть по-всякому…
Прежде чем закончить рассказ о событиях тех дней в тюрьме Плетцензее, я хочу сказать несколько слов о других людях из группы. Суды и казни, как мне казалось, шли бесконечно. Осужденные писали строки последних писем и печальной чередой уходили на казнь. Один за другим, один за другим… Умирающие не лгут, они молчат или говорят правду. Эрику фон Брокдорф, приговор которой не утвердил Гитлер, судили снова через две недели и на этот раз приговорили к смерти. Она старалась не дрогнуть перед казнью, не проявить слабости. В последний час своей жизни она написала:
«Пусть никто, не солгав, не посмеет сказать обо мне, что я плакала и дрожала за свою жизнь. С улыбкой я закончу ее — ведь я всю жизнь любила смех и продолжаю его любить…»
Милдрид Харнак вторично судили вместе с Эрикой фон Брокдорф, и в один час они погибли под ножом гильотины. За пять месяцев до казни Милдрид привели в тюрьму цветущую, полную жизни. Последний путь она прошла седой, согбенной женщиной. Что пережила она за эти месяцы, никто никогда не узнает.
Мне запомнились ее густые, светлые волосы, которые она зачесывала назад. Она вела скромную трудовую жизнь. Харнаки не имели детей, и вся ее привязанность была обращена к мужу. Она глубоко верила в его ум и способности. Сначала Милдрид оставалась только спутницей в борьбе, которую вел Арвид. Она разделяла его треволнения, в страхе ждала его по ночам или бежала ему навстречу по темным улицам. Она вела себя так, как поступают женщины, стараясь сохранить свое счастье. Но по мере того как Германия все больше погружалась во мрак, возрастали ее воля, мужество, стремление к истине. Милдрид стала активной участницей Сопротивления.