В гостях у турок

Скорый поздъ только что вышелъ изъ-подъ обширнаго, крытаго стекломъ желзнодорожнаго двора въ Буда-Пешт и понесся на югъ, къ сербской границ.

Въ вагон перваго класса, въ отдльномъ купэ, изрядно уже засоренномъ спичками, окурками папиросъ и апельсинными корками, сидли не старый еще, довольно полный мужчина съ русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, съ красивымъ еще бюстомъ, но тоже ужъ начинающая рыхлть и раздаваться въ ширину. Мужчина одтъ въ срую пиджачную парочку съ дорожной сумкой черезъ плечо и въ черной барашковой скуфейк на голов, дама въ шерстяномъ верблюжьяго цвта плать съ необычайными буфами на рукавахъ

и въ фетровой шляпк съ стоячими крылышками какихъ-то пичужекъ. Они сидли одни въ купэ, сидли другъ противъ друга на диванахъ и оба имли на диванахъ по пуховой подушк въ блыхъ наволочкахъ. По этимъ подушкамъ, каждый, хоть разъ побывавшій заграницей, сейчасъ-бы сказалъ, что это русскіе, ибо заграницей никто, кром русскихъ, въ путешествіе съ пуховыми подушками не здитъ. Что мужчина и дама русскіе, можно было догадаться и по барашковой скуфейк на голов у мужчины, и наконецъ по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятомъ столик у вагоннаго окна. изъ подъ крышки и изъ носика чайника выходили легонькія струйки пара. Въ Буда-Пешт въ желзнодорожномъ буфет они только что заварили въ чайник себ чаю.

И въ самомъ дл, мужчина и дама были русскіе. Это были наши старые знакомцы супруги Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна Ивановы, уже третій разъ выхавшіе заграницу и на этотъ разъ направляющіеся въ Константинополь, давъ себ слово постить попутно и сербскій Блградъ, и болгарскую Софію.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Ивановичъ ковырялъ у себя въ зубахъ перышкомъ и смотрлъ въ окно на разстилающіяся передъ нимъ, лишенныя уже снга, тщательно вспаханныя и разбороненныя, гладкія, какъ билліардъ, поля, съ начинающими уже зеленть полосами озимаго посва. Глафираже Семеновна вынула изъ сакъ-вояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскраснвшееся лицо, смотрясь въ зеркальце, вдланное въ крышечк, и наконецъ произнесла:

— И зачмъ только ты меня этимъ венгерскимъ виномъ поилъ! Лицо такъ и пышетъ съ него.

— Нельзя-же, матушка, быть въ Венгріи и не выпить венгерскаго вина! отвчалъ Николай Ивановичъ. — А то дома спроситъ кто-нибудь — пили-ли венгерское, когда черезъ цыганское царство прозжали? — и что мы отвтимъ! Я нарочно даже паприки этой самой полъ съ клобсомъ. Клобсъ, клобсъ… Вотъ у насъ клобсъ — просто бифштексикъ съ луковымъ соусомъ и сметаной, а здсь клобсъ — зраза, рубленая зраза.

— Во-первыхъ, у насъ бифштексики съ лукомъ и картофельнымъ соуомъ называются не просто клобсъ, а шнель-клобсъ, возразила Глафира Семеновна. — А во-вторыхъ…

— Да будто это не все равно!

— Нтъ, не все равно… Шнель по нмецки значитъ — скоро, на скору руку… А если клобсъ безъ шнель…

— Ну, ужъ ты любишь спорить! — махнулъ рукой Николай Ивановичъ и сейчасъ-же перемнилъ разговоръ. — А все-таки, въ этомъ венгерскомъ царств хорошо кормятъ. Смотри-ка, Какъ хорошо насъ кормили на станціи Буда-Пештъ! И какой шикарный ресторанъ. Молодцы цыгане.

— Да будто тутъ все цыгане? — усумнилась Глафира Семеновна.

— Венгерцы — это цыгане. Ты вдь слышала, какъ они разговариваютъ: кухар… гахачъ… кр… гр… тр… горломъ. Точь въ точь какъ наши халдеи по разнымъ загороднымъ вертепамъ. И глазищи у нихъ съ блюдечко, и лица черномазыя.

— Врешь, врешь! По станціямъ мы много и блокурыхъ видли.

— Такъ вдь и у насъ въ цыганскихъ хорахъ есть не черномазыя цыганки. Вдругъ какая нибудь родится не въ мать, не въ отца, а въ прозжаго молодца, такъ что съ ней подлаешь! И наконецъ, мы только еще что въхали въ цыганское царство. Погоди, чмъ дальше, тмъ все черномазе будутъ, — авторитетно сказалъ Николай Ивановичъ, пошевелилъ губами и прибавилъ:-

Однако, ротъ такъ и жжетъ съ этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

— И охота теб сть всякую дрянь! — сказала она.

— Какая-же это дрянь! Растеніе, овощъ… Не сидть-же повсюду, какъ ты, только на бульон, да на бифштекс. Я похалъ путешествовать, образованіе себ сдлать, чтобы не быть дикимъ человкомъ и все знать. Нарочно въ незнакомыя государства и демъ, чтобы со всми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы въ Венгріи и — что есть венгерскаго, то и подавай.

— Однако, фишзупе потребовалъ въ буфет, а самъ не лъ.

— А все-таки попробовалъ. Попробовалъ и знаю, что ихній фишзупе — дрянь. Фишзупе — рыбный супъ. Я и думалъ, что это что-нибудь врод нашей ухи: или селянки, потому у венгерцевъ большая рка Дунай подъ бокомъ, такъ думалъ, что и рыбы всякой много, анъ выходитъ совсмъ напротивъ. По моему, этотъ супъ изъ сельдяныхъ головъ, а то такъ изъ рыбьихъ головъ и хвостовъ. У меня въ тарелк какія-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… вспоминалъ Николай Ивановичъ, поморщился и, доставъ изъ угла на диван стаканъ, сталъ наливать себ въ него изъ чайника чаю.

— Бр… издала звукъ губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила:- Погоди… накормятъ тебя еще какимъ-нибудь крокодиломъ, ежели будешь спрашивать разныя незнакомыя блюда.

— Ну, и что-жъ?…Очень радъ буду. По крайности, въ Петербург всмъ буду разсказывать, что крокодила лъ. И вс будутъ знать, что я такой образованный человкъ безъ предразсудковъ, что даже до крокодила въ д дошелъ.

— Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! замахала руками Глафира Семеновна. — Не могу я даже слушать… Претитъ…

— Черепаху-же въ Марсели лъ, когда третьяго года изъ Парижа въ Ниццу здили, лягушку подъ блымъ соусомъ въ Санъ-Ремо лъ. При теб-же лъ.

— Брось, теб говорятъ!

— Ракушку въ Венеціи проглотилъ изъ розовой раковинки, хвастался Николай Ивановичъ.

— Если ты не замолчишь, я уйду въ уборную и тамъ буду сидть! Не могу я слышать такія мерзости.

Николай Ивановичъ умолкъ и прихлебывалъ чай изъ стакана. Глафира Семеновна продолжала:

— И наконецъ, если ты лъ такую гадость, то потому что былъ всякій разъ пьянъ, а будь ты трезвъ, ни за чтобы тебя на это не хватило.

— Въ Венеціи-то я былъ пьянъ? воскликнулъ Николай Ивановичъ и поперхнулся чаемъ. — Въ Санъ-Ремо — да… Когда я въ Санъ-Ремо лягушку лъ — я былъ пьянъ. А въ Венеціи…

Глафира Семеновна вскочила съ дивана.

— Николай Иванычъ, я ухожу въ уборную! Если ты еще разъ упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

— Ну, молчу, молчу. Садись, сказалъ Николай Ивановичъ, поставилъ пустой стаканъ на столикъ и сталъ закуривать папироску.

— Брр… еще разъ содрогнулась плечами Глафира Семеновна, сла, взяла апельсинъ и стала очищать его отъ кожи. — Хоть апельсиномъ засть, что-ли, прибавила она и продолжала:- И я теб больше скажу. Ты вотъ упрекаешь меня, что я заграницей, въ ресторанахъ ничего не мъ, кром бульона и бифштекса… А когда мы къ туркамъ прідемъ, то я и бифштекса съ бульономъ сть не буду.

— То есть какъ это? Отчего? удивился Николай Ивановичъ.

— Очень просто. Отъ того, что турки магометане, лошадей дятъ и могутъ мн бифштексъ изъ лошадинаго мяса изжарить, да и бульонъ у нихъ можетъ быть изъ лошадятины.

— Фю-фю! Вотъ теб и здравствуй! Такъ чмъ-же ты будешь въ турецкой земл питаться? Вдь ужъ у турокъ ветчины не найдешь. Она имъ прямо по ихъ вр запрещена.

— Вегетаріанкой сдлаюсь. Буду сть макароны, овощи — горошекъ, бобы, картофель. Хлбомъ съ чаемъ буду питаться.