В капкане у зверя
Шрифт:
— Подожди минутку. Сейчас пойдем.
Аня ничего не ответила, только пожала плечами. Хотела уже отвернуться, когда поняла, что старик-консьерж рассматривает ее во все глаза. Он неодобрительно изучал ее голые ноги в коротких шортах, потом уставился на пакетики, которые Аня все еще сжимала в руках, поджал губы, когда дошел до ленты вокруг шеи, и даже ее косы подверглись тщательному осмотру. Когда добрался до лица, то как-то совсем уж брезгливо скривился. Морщинистый подбородок затрясся, видимо, от возмущения. Старик наклонился к Давиду, пожевывая губы и косясь на Аню.
— Давид Александрович, я не думаю,
Давид резко вскинул голову, уголки губ угрожающе дернулись. О, так значит, ему неприятны подобные намеки? Но он же сам называл ее «шлюхой». Аня облокотилась о стойку, небрежно сдвинув документы в сторону:
— Мы обещаем не нарушать порядок.
Глаза старика расширились от ужаса, когда она заговорила.
— Сначала секс по-тихому, потом покурим травки. — Аня помахала пакетиками перед крючковатым носом.
Старик затрясся от ужаса. Давид закатил глаза и быстро собрал документы. Его суровый голос нарушил спокойную величественность холла:
— Вам платят не за оскорбление моих гостей, Платон Семенович.
Платон Семенович заметно дрожал:
— Я ничего такого не имел ввиду… Прошу меня простить…
— Прощения вы должны просить у Анны Вячеславовны.
Аня небрежно провела ладонью по плечу Давида:
— Да ладно тебе! За дополнительную плату старичок может на меня посмотреть.
Мышцы под ее пальцами напряглись. Давид сгреб документы, схватил ее за руку и потащил к лифтам. Аня успела повернуться к консьержу, лицо которого приобрело жуткий багровый оттенок.
— Кстати, на ваших картинах ошибки! Гилей встретил семерых нимф, а тут их только шесть. И у Ламии должна быть обнажена левая грудь, а не правая.
Кажется Платон Семенович икнул и схватился за сердце. Давид грубо впихнул Аню в лифт.
— Понежнее! За насилие — двойной тариф. С ним все будет нормально? — Она выглянула в сужающуюся щель створок лифта.
— Не переживай. Он и не такое видел.
В голосе Давида слышался… смех. Аня удивленно взглянула на него. Он действительно хохотал. В уголках глаз скопились глубокие морщины, которые сделали его лицо практически совершенным. Аня скрестила руки на груди:
— Тебе смешно?
— Нет. — Давид шагнул к ней и провел пальцем по шелковой ленте на ее шее. — Я в бешенстве.
— Разве не так ведут себя шлюхи?
— Не из-за этого.
— Что еще я умудрилась сделать неправильно?
— Мы скрепляем лентами запястья. Но твой способ мне тоже нравится. Сразу начинаю думать о твоем подарке.
Аня старалась не поддаваться нежности его прикосновения и вкрадчивым ноткам в голосе.
— О каком подарке? Я ничего тебе не дарила.
Давид достал из кармана сложенный лист бумаги и медленно развернул. Аню одновременно бросило в жар и холод. Это был ее последний рисунок. Наверное, в тот момент на нее нашло помутнение. Она никогда не думала, что способна нарисовать подобное.
— Особенно, мне нравится вот это. — Он провел пальцем по губам с каплями спермы у ее нарисованного двойника. — Мы обязательно воплотим твои задумки в жизнь.
Аня закусила губу. От страха. От предвкушения. От желания, чтобы он исполнил свое обещание или угрозу. Ей хотелось вновь ощутить его вкус, горячую твердость члена и стоны-рычания, рвущиеся
Лифт замер, мягко покачнувшись. Створки разъехались в стороны, выпуская их на свободу, и Аня вырвалась из кабины. Она пыталась сбежать от неправильных мыслей, прочно обосновавшихся в ее голове. Давид вышел следом. Он подтолкнул Аню к одной из трех дверей, и от его легкого касания по коже пробежали мурашки. Каждый поворот ключа и едва слышный скрежет действовали на нервы. Аня едва ли не подпрыгнула, когда щелкнул последний замок, и Давид открыл дверь. Он пропустил ее вперед, и ей пришлось сделать отчаянный шаг, погружаясь в прохладное темное нутро его квартиры. Давид шел следом, иногда прижимаясь грудью к ее спине — от этого Ане казалось, что через нее пропускают разряды тока. Тихонько щелкнул выключатель, и пространство озарилось приглушенным интимным светом. Кажется, она оказалась в царстве серого. Всевозможные оттенки этого цвета переплетались, чередовались и причудливо сочетались друг с другом. Серые стены, серые обои, серый пол, серые гардины. Только высокие потолки со строгой геометрической лепниной оставались белыми. Аня не удержалась и повернулась к Давиду:
— Любишь серый цвет?
— Он меня успокаивает.
— Не слишком мрачно для развлечений со шлюхами?
Он бросил документы и ключи на комод и небрежно стащил туфли.
— Ты первая женщина, которую я сюда привел. Ты вообще первая, кто видит эту квартиру.
Аня не знала, как реагировать на это признание. Звучало уж слишком неправдоподобно.
— Не стоит стараться сделать мне приятно таким враньем.
Давид плавно шагнул к ней. В его движениях чувствовались сила и грация жестокого хищника. Он сжал ладонью ее шею, погладил большим пальцем судорожно бьющуюся венку:
— Приятно я тебе сделаю другим способом.
— Хватит! — Аня оттолкнула его руку. — Я хочу знать, о чем говорила Лея. И что это за ерунда с шаманками?
Ноздри Давида раздулись, как будто он был сильно раздражен.
— Я бы очень хотел, чтобы это была не ты.
— Мне просто интересно: есть хоть какое-то дело, которого я в твоих глазах достойна?
— Ты меня неправильно поняла.
— Я тебя вообще не понимаю.
— Идем, я тебе все объясню.
Давид взял ее за руку и повел куда-то. На ходу Аня стащила с ног кеды, одновременно пытаясь рассмотреть его квартиру. Удивительно, но ей тут нравилось. Много свободного пространства, классические линии и дорогие ткани. Ане хотелось все внимательно рассмотреть и потрогать. Стальной блеск штор, матовые переливы на обоях, богатые текстуры. И все притягивает своей мрачностью и таинственной однотонностью.
— У тебя очень красивая квартира.
Давид обернулся и удивленно взглянул на нее:
— Я думал, для тебя здесь будет слишком мрачно.
— Почему?
— Ну… Здесь все серое.
Аня снова повторила недавний вопрос. Он ведь так и не ответил:
— Твой любимый цвет?
— Нет. У меня нет любимого цвета.
Он замолчал, оставив ей еще больше загадок о себе, чем было. Ей ужасно хотелось верить, что за отталкивающей мерзостью его характера скрывается что-то глубокое, что может оправдать обидные слова и поступки по отношению к ней. Это позволило бы сохранить хоть каплю самоуважения. Давид указал на глубокое кресло: