В Крым на велосипедах
Шрифт:
– Тебя известят, – сказала Ольга Дмитриевна, когда спросил ее об “Артеке”.
Прошел месяц каникул, а меня никто ни о чем не извещал. Сходил в школу. Там по-прежнему никто ничего не знал. А в начале июля меня, несмотря на мои протесты, отвезли к брату в деревню.
– Если что, мы тебя сразу заберем, – пообещал отец и уехал.
Как же медленно тянулись те июль и август, а известий все не было и не было. И вот уже за нами приехала мама, и мы вернулись в Харьков. Больше ждать было нечего.
В канун первого сентября мы, как обычно,
– А я был в “Артеке”, – неожиданно проговорился Женька.
– Ты в “Артеке”? Брось трепаться, Женька! Ты же троечник, – сказал кто-то из ребят.
– А я не треплюсь! – в запале взвился мой друг и вдруг осекся, заметив меня.
Мельком глянув в его испуганное лицо, сразу понял – он действительно не треплется. Знает и чье место занял.
Слезы обиды брызнули из глаз, и я бросился подальше от этой школы, где меня так жестоко обманули. Кто-то ринулся вслед за мной, но тут же потерял из виду. Мне не трудно было исчезнуть на этом старинном кладбище, где с детства знакомы каждый кустик, каждое деревце, каждая потайная тропка и уж тем более все его грандиозные памятники-склепы, много лет скрывавшие целую банду.
А найти меня здесь могли бы только ребята нашего двора. Но они учились в бывшей женской школе, где, не будь отличником, должен бы учиться и я.
Я лежал вниз лицом на мягкой сухой траве в ложбинке между могильными холмиками и уже не плакал. Слезы для этого горя кончились, говорила в таких случаях бабушка Крестная. Но облегчение не пришло. Чувства не спешили передавать власть разуму. И я лежал, подавленный и оглушенный.
Не покидало ощущение, что вдруг потерял что-то очень важное в жизни, и это важное уже не вернуть никогда. Впервые нечто подобное ощутил три года назад, когда на моих глазах страшный взрыв разнес в клочья мою любимую воспитательницу и деревенских ребят, разжегших смертоносный костер под авиабомбой.
Моя фотографическая память вдруг высветила ту поляну и те деревья с висевшими на их ветвях обрывками одежды. И меня, с разгона упавшего в траву, споткнувшись о чью-то окровавленную руку. И тогда лежал точно так же, ничком, и ощущение чего-то непоправимого впервые раздавило неокрепшую детскую душу. Тогда меня обманули, убеждая, что все это только приснилось. Теперь же знаю точно – нет, не приснилось.
Обман и предательство – вот что сломило меня сейчас. Еще полчаса назад я был счастливым человеком. Пусть и огорченным несбывшейся надеждой увидеть море в “Артеке”, но все же обрадованным началом последнего учебного года, который откроет нам с Женькой путь в нахимовское училище. И пусть не попал летом в “Артек”. Значит, нашли более достойного. И это справедливо. Можно огорчаться, но это не беда.
Но почему именно Женька поехал в “Артек” вместо меня? Этого никогда не
Нет, я не буду поступать с ним в нахимовское училище. Мне больше не хочется быть моряком. Мне вообще больше ничего не хочется. А тогда, зачем учиться, зачем вообще жить?..
Я не пошел в школу первого сентября, и дома не настаивали. В класс меня с трудом вернули лишь через неделю.
Я не сел на свое привычное место напротив учительского стола, а молча прошел в конец класса и, вытряхнув ребят, сидевших за последней партой у окна, уселся там один. Это место стало моим навсегда – на все оставшиеся семь лет учебы в этой школе. И с тех пор только я сам выбирал, кому сидеть рядом.
Глава 2. Мечты-мечты
Переходный возраст. Он начался у меня довольно рано, хотя трудно сказать, когда именно. Это как снег в горах – копится-копится, хлопок в ладоши, и нате вам неудержимую лавину, сметающую все на своем пути.
А пока он копился и копился тот снег. Мне кажется, первым снежком, оставившим след в душе, стал обман с поездкой в пионерлагерь “Артек”, когда вместо меня, круглого отличника учебы и обладателя прочих достижений, тайно съездил заурядный троечник – мой друг Женька.
Папа-генерал и мама-председатель родительского комитета, – всего лишь эти его “достижения” легко перевесили все мои.
Обман и предательство – вот что сломило меня тогда. С неделю я не ходил в школу, да и потом долго не покидало ощущение, что потерял что-то очень важное в жизни.
Женьку я простил – не он придумал ту подлость. Но другом его больше не считал – не может друг предать друга, даже в малости, а тут такое. И на оставшиеся полгода наши контакты ограничились заурядным трепом на переменках. Да и в военный городок, где жил Женька, и где до того бывал едва ли ни ежедневно, пришел, чтобы попрощаться, когда его семья навсегда уезжала в Москву. Расставаясь, он обещал сообщить новый адрес, но ни одного письма от него так и не получил.
Ну, а обижаться на море мне и в голову не приходило. Хоть и раздумал стать моряком, таинственное неведомое море любил по-прежнему. Только мечта эта ушла куда-то глубоко-глубоко и стала только моей.
И вот однажды отец вернулся из госпиталя, где в очередной раз лечили его фронтовые раны, и первым делом сообщил, что ему выделили путевку в санаторий на море. Это стало событием. Целый месяц мы готовили отца к той знаменательной поездке в Крым.
Штатского костюма у отца никогда не было, и он решил ехать в форме.
– Я всю жизнь в форме. Войну прошел в форме, в госпиталях лежал в форме. Какой костюм? – возмущался он.
– Ну, в госпитале, положим, ты на улицу в пижаме выходил, а не в кальсонах, – уточнила мама.