В лабиринтах романа-загадки

Котова Мария Александровна

265. Щелкунчик пробормотал нечто вроде того, что «…есть разных хитростей у человека много и жажда денег их влечет к себе, как вол…» Он призадумался <…>

И вдруг щелкунчик встрепенулся и, сделав великолепный ложноклассический жест рукой, громко, но вкрадчиво пропел, назидательно нахмурив брови, как и подобало великому баснописцу: — Кулак Пахом, чтоб не платить налога… — Он сделал эффектную паузу и закончил торжественно: — Наложницу <выделено К. — Коммент.> себе завел! — В записи О. Мандельштама или Н. Я. Мандельштам этот текст не сохранился. Доверие, с которым составители и комментаторы мандельштамовских сочинений в данном случае отнеслись к К., публикуя приведенное четверостишие в качестве шуточного ст-ния Мандельштама (См., например: Мандельштам О. Э. Полн. собр. стихотв. СПб., 1995. С. 372), представляется чрезмерным.

266. …и, сделав великолепный ложноклассический жест рукой. — Ср. в ст-нии О. Мандельштама «Ахматова» (1914): «Спадая с плеч, окаменела // Ложноклассическая шаль».

267. Многое ушло навсегда из памяти, но недавно один из оставшихся в живых наших харьковских знакомых того времени поклялся, что однажды — и он это видел собственными глазами — мы с ключиком вошли босиком в кабинет заведующего республиканским отделом агитации и пропаганды Наркомпроса, а может быть, и какого-то культотдела — уже не помню, как называлось это центральное учреждение республики, столицей которой в те времена был еще не Киев, а Харьков. — К., без сомнения, имеет в виду мемуарную книгу Эмилия Миндлина «Необыкновенные собеседники», фрагмент которой автор «АМВ», в комментируемом эпизоде, по обыкновению, «творчески переосмысливает». Миндлин сначала вспоминает о своем знакомстве с К. и Ю. Олешей в Харькове: «Один — повыше и почернее, был в мятой шляпе, другой — пониже, с твердым крутым подбородком, вовсе без головного убора. Оба в поношенных костюмах бродяг, и оба в деревянных сандалиях на босу ногу <…> Тот, что повыше, оказался Валентином Катаевым, другой — Юрием Олешей» (Миндлин. С. 159). Затем мемуарист переехал в Москву: «Зимой 1922 года я снова встретился со своими странными харьковскими знакомыми — Катаевым и Олешей. К этому времени я уже был секретарем „Накануне“. Как ни убого выглядели наши, молодых „наканунцев“, наряды, однажды появившиеся у нас Катаев и Олеша вызывающей скромностью своих одеяний смутили даже нашего брата. Не знаю, приехали ли они из Харькова поездом или пришли пешком, но верхнее платье на них выглядело еще печальнее, чем в Харькове! А ведь и в Харькове они походили на бездомных бродяг! Наш заведующий конторой редакции возмутился появлением в респектабельной редакции двух подозрительных неизвестных.

— Вам что? Вы куда? — Полами распахнутой шубы он было преградил им дорогу. Но маленький небритый бродяга в каком-то истертом до дыр пальтеце царственным жестом отстранил его и горделиво ступил на синее сукно, покрывавшее пол огромного помещения» (Там же. С. 160–161).

268. На нас были только штаны из мешковины и бязевые нижние рубахи больничного типа, почему-то с черным клеймом автобазы. — Ср. со свидетельством Л. Г. Суок-Багрицкой о том, что ее муж «ходил в казенной рубашке с большим штампом на груди» (Спивак. С. 182).

269. Мы были вполне уважаемыми членами общества, состояли на штате в центральном республиканском учреждении Югроста, где даже занимали видные должности по агитации и пропаганде. — Ср. со свидетельством О. Г. Суок-Олеши, относящимся к более раннему, «одесскому» периоду биографии Ю. Олеши, К. и Э. Багрицкого: «Все трое (Катаев, Олеша, Багрицкий) ходили очень „экстравагантно“ одетыми, под босяков <…> Все трое: Багрицкий, Олеша и Катаев — пользовались академическими пайками» (Спивак. С. 98).

270. Просто было такое время: разруха, холод, отсутствие товаров, а главное, ужасный, почти библейский поволжский голод. — Мотив голода возникает в одной из строф харьковского ст-ния К. «Молодежи», напечатанного под инициалами В. К.: «И вот теперь, когда на нас // Идет неумолимый голод, // Все на работу в добрый час, // Кто сердцем тверд и духом молод» (Коммунист. Харьков, 1921. 2 августа. С. 4). К. служил в Харькове в должности секретаря журнала «Коммунарка Украины». Литературную жизнь города этого периода описал журналист В. Яськов со слов Б. В. Косарева. В частности, Косарев рассказал о своем посещении, вместе с К. и Ю. Олешей, харьковского вечера поэзии В. Маяковского: «…сидели в 6-м ряду <…> Когда Маяковский кончил читать и наклонился, чтобы поднять лежащие на просцениуме записки, Катаев громко сказал: „Маяковский, вы знаете Алексея Чичерина?“ — „Знаю“. — „А он читает ваши стихи лучше, чем вы“. „И тут я не поверил своим глазам, — говорит Б. В.. — Маяковский густо побагровел и как-то беспомощно ответил: „Ну, что ж, я ведь не профессиональный чтец…““» (Яськов Вл. Хлебников. Косарев. Харьков // Волга. 1999. № 11. С. 119). Восторженное описание этого вечера и чтения Маяковским стихов содержится в ТЗ. С. 368–371. См. также в мемуарах А. И. Эрлиха, со слов К.: «Однажды в Харькове Маяковский давал свой открытый вечер, читал „Левый марш“, „150 000 000“. Катаев и еще несколько молодых, совсем еще безвестных в ту пору литераторов послали поэту записку. Полная самых пламенных восторгов, она заканчивалась робкими надеждами на встречу <…> ответа на записку не последовало» (Эрлих. С. 187). Ср. также в «Воспоминаниях» Н. Я. Мандельштам о своем и Осипа Эмильевича знакомстве с К.: «Мы впервые познакомились с Катаевым в Харькове в 22 году. Это был оборванец с умными живыми глазами, уже успевший „влипнуть“ и выкрутиться из очень серьезных неприятностей» (Воспоминания. С. 298). Приведем здесь стихотворные экспромты, которыми обменялись К. и Олеша в 1921 г., после временного переезда К. из Харькова в Одессу. Они сохранились в альбоме Г. И. Долинова (ОР РНБ. Ф. 260. Ед. хр. 2. Л. 26).

Экспромт К.:

Покинув надоевший Харьков, Чтоб поскорей друзей обнять, Я мчался тыщу верст отхаркав, И вот — нахаркал здесь в тетрадь. 25/октя<бря> <1>921 Одесса.

Ответ Ю. Олеши:

Прочтя стихи твои с любовью Скажу я, истину любя, — От них я скоро харкну кровью, Иль просто харкну на тебя! 25/окт<ября> <1>921 г. Одесса Ю. О.

271. …мы обычно питались по талонам три раза в день в привилегированной, так называемой вуциковской столовой, где получали на весь день полфунта сырого черного хлеба, а кроме того, утром кружку кипятка с морковной заваркой и пять совсем маленьких леденцов, в обед какую-то затируху и горку ячной каши с четвертушкой крутого яйца, заправленной зеленым машинным маслом, а вечером опять ту желчную кашу, но только сухую и холодную. — Ср. с описанием обеда главного героя повести К. «Уже написан Вертер» (1979), действие которой разворачивается в Одессе, в начале 1920-х гг.: «Когда они, Дима и его сотрапезница, заканчивали обед, состоящий из плитки спрессованной ячной каши с каплей зеленого машинного масла, к ним сзади подошли двое» (Вертер. С. 19).

272. …знойный августовский день в незнакомом городе, где почти пересохла жалкая речушка — забыл ее название. — Харьковская река Лопань.

273. Мы вышли на сухую замусоренную площадь, раскаленную полуденным украинским солнцем, и вдруг увидели за стеклом давно не мытой, пыльной витрины телеграфного агентства выставленный портрет Александра Блока. Он был в черно-красной кумачовой раме. — Александр Александрович Блок умер 7.08.1921 г.

274. «Во рву некошеном… красивая и молодая… Нет имени тебе, мой дальний, нет имени тебе, весна… О доблестях, о подвигах, о славе… Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!.. И Кельна дымные громады… Донна Анна спит, скрестив на сердце руки, Анна видит неземные сны… Дыша духами и туманами… И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука… Далеко отступило море, и розы оцепили вал. Окна ложные на небе черном и прожектор на древнем дворце; вот проходит она вся в узорном и с улыбкой на смуглом лице, а вино уж мутит мои взоры, и по жилам оно разлилось; что мне спеть в этот вечер, синьора, что мне спеть, чтоб вам славно спалось… Только странная воцарилась тишина… Отец лежал в Аллее Роз…» Это все написал он, он… — В этот «центон» вошли фрагменты следующих стихотворных произведений Ал. Блока: «На железной дороге» (1910), «Нет имени тебе, мой дальний…» (1906), «О доблестях, о подвигах, о славе…» (1908), «Двенадцать» (1918), «Скифы» (1918), «Шаги Командора» (1910–1912), «Незнакомка» (1906), «Равенна» (1909), «Окна ложные на небе черном…» (1909), «В голубой далекой спаленке…» (1905), «Возмездие» (1910–1921).

275. Нас охватило отчаяние. Мы вдруг ощутили эту смерть как конец революции, которая была нашим божеством. Не в духе того времени были слезы. Мы разучились плакать. — Сходное впечатление смерть Ал. Блока произвела едва ли не на всех молодых почитателей русской поэзии начала XX века. Ср., например, в мемуарах Н. Н. Берберовой: «Я шла по Бассейной в Дом Литераторов. Было воскресенье (и канун дня моего рождения), часа три <…> Я вошла в парадную дверь с улицы <…> И тогда я увидела в черной рамке объявление, висевшее среди других: „Сегодня, 7 августа, скончался Александр Александрович Блок“. Объявление еще было сырое, его только что наклеили.