В лабиринтах романа-загадки
Шрифт:
298. Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, вернее у девушек — курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших литературных вечеров. — Ср. в рассказе К. «Бездельник Эдуард», где о Ю. Олеше говорится как о «молодом лирике, стяжавшем себе флорентийскими поэмами завидную популярность у городских барышень» (БЭ. С. 10).
299. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-Куперник, что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку». — Здесь К. начинает «краткую прогулку» по тем страницам записей Ю. Олеши, которые сам автор «Трех толстяков» условно объединил заглавием «Золотая полка». Ср. в этих записях: «В юности я подражал Ростану (опять-таки Щепкиной-Куперник) — сочинял комедию в стихах» (Олеша 2001. С. 369).
300. Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки: «Теперь он ламповщик в театре
301. Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран»: «…смотри, — по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле…» Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова было написано все стихотворение. — Приводим полный текст этого ст-ния Ю. Олеши по автографу (РО ГЛМ. Ф. 139. Оп. 1. Д. 1а. Л. 6–8):
БЕАТРИЧЕ Г. А. Шенгели Данте. «Ты, Боже, герцог… Но каких владений? Какое имя из других нежней? Перебираю сладкие, земные и руки отряхаю и гляжу: текут, текут… <нрзб> и падают, сияя и звеня. Тоскана? — Видишь: это Твой Георгий! Смотри: смеется, шлем раскрылся розой… Ему не страшно биться в день такой, меж лютиков, на зелени, в траве, когда на небе — облак или плод, архистратиг — садовник или воин? Конь бел, как горлинка, как рыба, — он плещется и вьется от сиянья двух длинных шпор, двух золотых комет! Дракон не страшен воину такому, дракон для грешников — исчадье ада, для праведников — ящерица лишь, для рыцаря святого — только сердце иссохшее и черное, как боб! Тоскана — ты не хочешь? Есть другие… Вот слушай: Роза. Роза. Был инок, неумелый в ремеслах: ни киноварью алой, драгоценной заглавия по золоту писать, ни рисовать, как круглою рукою Подносит Ева яблоко Адаму, и с пальмы змей качается над ней, ни сочинять, в сладчайший лад псалма, о том, как лань зеленою тропою из мокрых кущ явилась, и сиял крест на челе — весенним смутным утром, — так ничего не знал он, не умел, но только пел, как ветер пел: Мария! — и Богоматерь, Деву Пресвятую, из братьи всей усердней почитал. Смеялись иноки, но ты, о Боже, Ты знаешь все — кому удел какой… И вот, когда он умер, на устах, Покрывшихся смертельной чернотою, пять алых роз Паникадилом дивным вдруг расцвели — пять страстных букв: Мария, стеблями от замолкнувшего сердца. Чей весь златой Ты пробовал в тот час». Так говоря, что видит Алигьери: Куст розовый, где листья — латы, розы — <нрзб> без рукавиц слабеющие руки: пять лепестков — персты сложились купно, отягчены сияющей пчелою: она уйдет, уйдет звеня — с венца в ладонь — в темнеющую кровью сердцевину, где листья вкруг — военные зубцы железных нарукавников доспеха! Где головы — когда так много рук? Кто их поверг и смял под конским брюхом и улетел, сияя стременами, стремительный, как искра из меча? И поднимает очи Алигьери и узнает, кто рыцарей поверг: там, над кустом, шумел, сиял и раскрывался Рай… Струился свет, стекая, как Архангел, меняя драгоценные цвета, — огромный свет, свет конницы небесной, свет плата Вероники, свет от одежд, лица, очей, от рук там, над кустом, представшей Беатриче. И Алигьери знал, какое имя дать Господу владениям Его. Он так сказал: «Как к Господу, умерши, прихожу, и спросит он: „Чего тебе я не дал?“ „Что мне хотеть?“ — тогда Ему скажу: „Раз я любовь великую изведал“. И покажу: „Гляди по темным странам, — там в высоте, в текучей смутной мгле, горит звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле. Когда бы вдруг с небес рука Твоя меня совсем забыла б меж другими, — то и тогда что требовал бы я, раз женщины нежнее было имя?“»302. Потом настало время Метерлинка. — Об увлечении Ю. Олеши Метерлинком см. в его записях (Олеша 2001. С. 381–383).
303. Некоторое время ключик носился с книгой, кажется, Уолтера Патера, «Воображаемые портреты», очаровавшей его своей раскованностью и метафоричностью. — См., например, издание: Патер У. Воображаемые портреты. — Ребенок в доме. М., 1908.
304. Зачитывался он также «Крестовым походом детей», если не ошибаюсь Марселя Швоба. — Речь идет об издании: Швоб М. Крестовый поход для детей. СПб., 1910.
305. Всю жизнь ключик преклонялся перед Эдгаром По, считал его величайшим писателем мира. — Об отношении Ю. Олеши к Эдгару По см. в его записях (Олеша 2001. С. 344, 371).
306. Ключик упорно настаивал, что Вертинский — выдающийся поэт, в доказательство чего приводил строчку: «Аллилуйя, как синяя птица». — Из песенки Александра Николаевича Вертинского (1889–1957) «Аллилуйя» (1916–1917).
307. Самое поразительное было то, что впоследствии однажды сам неумолимый Командор сказал мне, что считает Вертинского большим поэтом, а дождаться от Командора такой оценки было делом нелегким. — В мемуарах Л. Ю. Брик рассказывается о том, что В. Маяковский любил напевать юмористически переиначенные строки из песенки А. Вертинского «Лиловый негр» (1916). (Брик Л. Ю. // О Маяковском. С. 347). См. также в записях Ю. Олеши: «Я хочу вспомнить здесь, в этом некрологе ушедшему артисту и, безусловно, поэту, мнение о нем Владимира Маяковского, не оставшееся у меня в памяти в точности, но сводившееся к тому, что он, Маяковский, очень высоко ставит творчество Вертинского» (Олеша 2001. С. 330).
308. Увлекался ключик также и Уэллсом. — Об отношении Ю. Олеши к Г. Уэллсу см. в его записях (Олеша 2001. С. 371–374).
309. Не знаю, заметили ли исследователи громадное влияние Уэллса-фантаста на Командора, автора почти всегда фантастических поэм и «Бани» с ее машиной времени. — Ср. с репликой изобретателя Чудакова из «Бани» Маяковского: «Смотри, фейерверочные фантазии Уэльса, футуристическая мощь Эйнштейна, звериные навыки спячки медведей и йогов — все, все спрессовано, сжато и слито в этой машине» (Маяковский В. В. Полн. собр. соч.: в 13-ти тт. Т. 11. М., 1958. С. 280).
310. Не говорю уж о постоянном, устойчивом влиянии на ключика Толстого и Достоевского. — Ср., однако, в мемуарах Л. И. Славина: «Есть мнение, особенно распространенное в актерской среде, что Достоевского с его визионерством, с его мучительными резекциями души, с его обостренным вниманием, направленным на самого себя, Олеша предпочитал всем другим художникам. Это заблуждение основано на неполном знании Олеши. Толстой — вот к кому тянулось все то доброе и ясное, что было в Олеше. Признаки неприязни к Достоевскому и прежде проскальзывали в печатных высказываниях Олеши» (Славин Л. И. // Об Олеше. С. 13–14). Об отношении Ю. Олеши к Достоевскому см. в его записях (Олеша 2001. С. 294–297).
311. Однажды я прочитал ключику Бунина <…> Ключик поморщился. Но, видно, поэзии Бунина удалось проникнуть в тайное тайных ключика; в один прекрасный день, вернувшись из деревни <…> ключик прочитал мне новое стихотворение под названием «В степи», посвященное мне и написанное «под Бунина». «Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь простор — румян, и все в огне, а по далеким хатам ползет, дымясь, сиреневый туман» — ну и так далее. — Это ст-ние Ю. Олеши было впервые опубликовано Е. Розановой (См.: Знамя коммунизма. 1965. 11 августа. С. 3; см. также: Олеша Юрий. Облака: Стихи. Одесса, 1999. С. 11). Приводим его полный текст по автографу (РГАЛИ. Ф. 358. Оп. 2. Ед. хр. 38. Л. 10):
В СТЕПИ Вал. Катаеву Иду в степи под золотым закатом… Как хорошо здесь! Весь простор — румян, И все в огне, а по далеким хатам Ползет, дымясь, сиреневый туман… Темнеет быстро. Над сухим бурьяном Взошла и стала бледная луна И закачалась в облаке багряном. Все умерло. Бескрайность. Тишина. А вдоль межи — подсолнечники-астры… Вдруг хрустнет сзади, будто чьи шаги, Трещит сверчок, а запоздалый ястреб В зеленом небе зачертил круги… Легко идется без дневного зноя, И пахнет все, а запахи остры… Вдали табун, другой: идут «в ночное» И запылали в синеве костры…