В лабиринтах романа-загадки
Шрифт:
286. Судьба дала ему <ключику>, как он однажды признался во хмелю, больше таланта, чем мне, зато мой дьявол был сильнее его дьявола.
Что он имел в виду под словом «дьявол», я так уже никогда и не узнаю. Но, вероятно, он был прав. — Ср. в мемуарах А. К. Гладкова: «Утром в газетах было объявление о шестидесятилетии писателя К. К. — многолетний друг Ю. К., товарищ юности, свидетель его первых литературных дебютов. Их связывало очень многое, но что-то и разделяло: не берусь сказать, что именно, хотя Олеша и рассказывал об этом, но как-то странно и недостоверно. Но в этот день, о чем бы мы ни говорили, он все время возвращался к этому юбилею К., возвращался по-разному — то драматически, то элегически, то с задором, то с какой-то тихой грустью. Уже вечером и довольно поздно Ю. К. вдруг вскочил с места и заявил, что немедленно едет поздравлять К. Он попросил бутылку коньяку, засунул ее почему-то во внутренний карман пиджака и пошел к выходу. Через минуту он вернулся и предложил нам ехать с ним. Это было нелепо — все сидевшие за столом были незнакомы с К. Олеша уговаривал, настаивал, требовал, потом как-то неожиданно легко согласился, что ехать действительно не стоит. Бутылка коньяку была водружена на стол. Дальше в разговоре Ю. К. назвал К. „братом“, но тут же начал говорить злые парадоксы о братской любви. На короткое время мы остались вдвоем. Он вдруг спросил меня: кто лучше писатель — К. или он? Я промолчал и подумал, что это молчание его рассердит. Но он не рассердился и, наклонившись ко мне, сказал: — Пишу лучше я, но… — он выдержал длинную театральную паузу — …но его демон сильнее моего демона!..» (Гладков А. К. // Об Олеше. С. 275). Сравнение своей прозы с прозой К. — лейтмотив размышлений позднего Ю. Олеши о своем писательском даре. Свидетельство М. В. Ардова: «У Юрия Карловича появилось нечто, что можно было бы назвать „комплексом Катаева“» (Новый мир. 2000. № 5. С. 120). См. также в записях Олеши: «Читал „Белеет парус одинокий“. Хорошо. Катаев пишет лучше меня. Он написал много. Я только отрывочки, набор метафор» (Олеша 2001. С. 243); «Словом, мне кажется, что я мог бы написать о Куприне не хуже, чем написал Катаев» (Там же. С. 191). Олеша имеет в виду очерк: Катаев Валентин. Творчество Александра Куприна // Огонек. 1954. № 22. С. 16.
287. Стоит ли описывать древние итальянские города-республики <…> с балконами, говорящими моему воображению о голубой лунной ночи и шепоте девушки с распущенными волосами в маленькой унизанной жемчугами ренессансной шапочке. — Отсылка к соответствующему эпизоду, по-видимому, — не столько шекспировской трагедии «Ромео и Джульетта», сколько одноименного фильма Ф. Дзеффирелли, снятого в 1968 г.
288. Впрочем, здесь нельзя было найти площадь Звезды. Для этого следовало вернуться в Париж <…> где от высокой Триумфальной арки с четырьмя пролетами расходятся как лучи двенадцать сияющих авеню.
Очевидно, туда стремилась фантазия ключика, когда он заставил своего Тибула идти по проволоке над площадью Звезды. — Ср. в «Трех толстяках»: «Тибул задержался секунду на карнизе. Ему нужно было перебраться на противоположную сторону площади. Тогда он мог бы бежать с площади Звезды в сторону рабочих кварталов» (Олеша 1956. С. 144). Центральная площадь Парижа — Etoile («Звезды»).
289. Меня же влекла к себе Равенна, одно имя которой, названное Александром Блоком, уже приводило в трепет.
С юношеских лет я привык повторять магические строки: «Все, что минутно, все, что бренно, похоронила ты в веках. Ты как ребенок спишь, Равенна, у сонной вечности в руках». — Здесь и далее с небольшими неточностями цитируется «Равенна» (1909) Ал. Блока. Ср. в мемуарах Б. В. Бобовича о Ю. Олеше: «Помню, как некогда он упивался четырехкратным рокотаньем буквы „р“ в блоковском стихотворении „Равенна“» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 24).
290. Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей, посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный каменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего в гробе Теодорика, что в первое мгновение замер как обворованный. — Ср. в письме Ал. Блока к матери от 13.5.1909 г. из Флоренции: «В Равенне мы были два дня. Это — глухая провинция, еще гораздо глуше, чем Венеция. Городишко спит глухо, и всюду — церкви и образа <…> Мы видели могилу Данта, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодориха. В поле за Равенной — среди роз и глициний — могила Теодориха» (Блок А. А. Собр. соч.: в 8-ми тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 284).
291. На обратном пути мы посетили церковь Святого Франциска, снова попали в тьму и холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в автомат монетку, и вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко озарилась театральная картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав пухлые ножки, лежал на коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со шкатулками драгоценных даров, слева — коровы, быки, овцы, лошади, на небе хвостатая комета <…> Это повторилось раз десять и вдруг погасло, напомнив стихотворение, сочиненное мулатом, кажется «Поклонение волхвов», где хвостатая звезда сравнивается со снопом. — Речь идет о ст-нии Б. Пастернака «Рождественская звезда» (1947), вошедшем в «Стихотворения Юрия Живаго»: «Мерцала звезда по пути в Вифлеем. // Она пламенела, как стог, в стороне // От неба и Бога».
292. — Ключик, — говорил я несколько дней спустя в старинном миланском университете <…> — был человеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглым пятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочесть на мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное время Ришельевскую гимназию, в том числе и великого русского художника Михаила Врубеля.
Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем. — Одесский Ришельевский лицей, ко времени обучения в нем Ю. Олеши преобразованный в Ришельевскую гимназию, был открыт в 1817 г. Будущий автор «Зависти» окончил Ришельевскую гимназию в 1917 г. О его гимназических успехах ср. у Б. В. Бобовича: «Окончив в Одессе Ришельевскую гимназию с золотой медалью, Олеша уже в гимназические годы обладал знаниями, далеко превосходившими те, что давало учебное заведение. Он был отличным латинистом и всю жизнь мог вам на выбор цитировать Горация, Вергилия, Тита Ливия, Овидия Назона. В историю он был влюблен горячо и неизменно, знал ее досконально, непоказно и, смело наслаждаясь своей эрудицией, нередко ставил в тупик самых знающих» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 23).
293. Он совсем не был зубрилой. — Исподволь обыгрывается звуковое сходство слова «зубрила» с будущим псевдонимом Ю. Олеши — «Зубило».
294. Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминал ребенка. — Ср. в мемуарах З. Шишовой: «С удивлением я вспоминаю, что совсем недавно кто-то сказал, что Олеша „один из таких больших маленького роста людей, как, например, Наполеон и еще кто-то“. Мне Юра никогда не казался маленьким или низеньким» (Шишова З. К. // Об Олеше. С. 29).
295. При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной красивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности. — Ср. с впечатлениями А. Н. Старостина о Ю. Олеше: «Меня удивило, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носках. Помнится, что я ощутил какую-то обиженность. Такая породистая голова требовала более крупного постамента» (Старостин А. // Об Олеше. С. 57–58), а также с автопортретом писателя: «Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, — потому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст» (Олеша 2001. С. 55). Ср. также с портретом Олеши из мемуаров Л. И. Славина, где к писателю примеривается прозвище, которое К. дал другому персонажу «АМВ»: «Широкогрудый, невысокий, с большой головой гофмановского Щелкунчика, с волевым подбородком, с насмешливой складкой рта» (Славин Л. И. // Об Олеше. С. 11).
296. Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном. — Хотя внешность писателя сравнивали с обликом Бетховена многие мемуаристы, выпад К. наверняка целил в Виктора Борисовича Шкловского (1893–1984), отмечавшего в своих воспоминаниях об Олеше: «Он был похож, я убедился, на Бетховена» (Шкловский В. Б. // Об Олеше. С. 299). См. отрывок из рецензии К. на «Ни дня без строчки»: «В досадном несоответствии с блистательным текстом всей книги находится вялое вступление В. Шкловского» (Цит. по: Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 10. М., 1986. С. 542). «У них старые счеты». Так Л. Ю. Брик охарактеризовала взаимоотношения К. и Шкловского в письме к Э. Триоле от 6.5.1967 г. (См.: Лиля Брик — Эльза Триоле. Неизданная переписка. (1921–1970). М., 2000. С. 509). См. также в мемуарах И. Гофф о Шкловском и К.: «Меня всегда удивляло их ожесточенное взаимное неприятие. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому» (Гофф. С. 11). После выхода в свет «АМВ» Шкловский написал на К. такую, ходившую в списках, эпиграмму (цитируем по одному из списков, оказавшихся в нашем распоряжении): «Из десяти венцов терновых // Он сплел алмазный свой венец. // И очутился гений новый. // Завистник старый и подлец».
297. В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного мешковатый, ключик был похож на слоненка <…> Ведь и любовь может быть слоненком! «Моя любовь к тебе сейчас — слоненок, родившийся в Берлине иль Париже <…> Не плачь, о нежная, что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни…» Ну и так далее. Помните? — К. пользуется своим званием «литературного генерала», чтобы (не называя имени автора) процитировать запрещенного в СССР Николая Гумилева (ст-ние «Слоненок» из гумилевской книги «Огненный столп» 1921 г.). Может быть, нелишним будет указать на то обстоятельство, что ключевой для «АМВ» образ «алмазного венца» возникал до этого не только у Пушкина, но и у Гумилева в ст-нии «Песня о купце и короле»: «Однажды сидел я в порфире златой, // Горел мой алмазный венец».