В лапах страха
Шрифт:
Григорий Викторович редко думал о дне, когда он навеки покинет родные пенаты, – сама мысль об этом казалась абсурдной, двуликой, не несущей определённого смысла. Это всё равно, что птице обзавестись самосознанием и в кои-то веки задуматься о том дне, когда она больше не сможет взлететь. Да, смысл, вне сомнений, утратится, и птица погибнет. Нет, не сразу, спустя какое-то время, изведя себя дурными мыслями, относительно того, что ждёт за чертой, переступить которую придётся, как ни крути. А новый день настанет – с тобой или без тебя, – карусель жизни будет крутить вечно, чего бы ни кричали по этому поводу дипломированные специалисты, прикрываясь найденной истиной. Жизнь человека, как взмах крыла птицы – вот он полёт, что обнадёживает, неся радость и восторг, а вот падение, которое неизбежно. Оно больно ударит. Как бьют перемены.
– Мы попросту боимся перемен, какими бы они ни были.
Так он и брёл по пустынной промозглости, терзая душу неприятными мыслями. О работе думать не получалось, о жизни – не хотелось, а о чём-то нейтральном – было превыше его сил. Вечер уже всецело вступил в свои законные права, и над головой Григория Викторовича проснулись горбатые фонари. Они разгорались не спеша, с трудом отходя от превратностей дневного сна, попутно покачивая своими плоскими, как у жирафов, головами под порывами безудержного ветра. Их мутные спросонья взоры пытались пробиться сквозь рвань тумана, стелящуюся вдоль проезжей части. Однако это было не так-то просто сделать, в результате чего тусклый свет рассеивался ещё в воздухе, так и не достигнув мокрого асфальта.
Откуда-то издалека донёсся звон. Даже не звон, а шорох, будто по земле волочили оборванный клочок металлической цепи.
Григорий Викторович пошевелил затёкшими плечами, с трудом поборол желание оглянуться. Ветер то и дело менял направление, отчего было невозможно определить приближается звук или удаляется, – казалось, он существует одновременно повсюду, причём просто так, сам по себе, никем и ни чем не порождаемый.
Григорий Викторович поплотнее укутался в полы плаща, ускорил и без того быстрый шаг. Под дых ударил незримый кулак беснующегося ветра, в лицо метнулись капли осенней мороси. На миг перехватило дыхание.
– Вон, оно, чего... – усмехнулся следователь и поспешил отойти в сторону.
Фонари постепенно разгорелись, в их, всё ещё близоруком свете, Григорий Викторович заприметил, как раскачиваются на креплениях и растяжках провода троллейбусной линии – именно от них и нёсся тот самый металлический шорох, что поначалу так встревожил опытного следака.
– Эх, и впрямь старею, – вздохнул Григорий Викторович, соглашаясь с недавними мыслями. – И чуйка уже не та, да и пуганый какой-то стал.
Из темноты выскочила тень, тут же принявшая очертания раскрашенного под «Мегафон» троллейбуса; Григорий Викторович насилу успел увернуться от встречного потока грязи. Дорога в этом месте была не особо широкой, так что чего-то подобного нужно было ожидать ещё изначально. Григорий Викторович пропустил бесноватую стихию и, отряхнув плащ, снова ускорился.
По молодости он работал участковым в 12-м микрорайоне города. Тот впритык подходил к пойме реки и наводнения, особенно по весенней распутице, были делом обычным. Общественный автобус, под номером одиннадцать, было не дождаться – местные даже горделиво величали старую жестянку «Летучим Голландцем», – а с мотоциклами в райотделе и вовсе царила самая настоящая дискриминация: их, как правило, выдавали либо заслуженным, либо отличившимся, либо тем, за кого просто попросили. А молоденьким лейтенантам только-только выпустившимся из академии МВД, о служебном транспорте можно было только мечтать. Что делать, приходилось идти пешком. До Бутырок ещё можно добраться на 26-м автобусе. А вот дальше только на своих двоих: мимо ГАИ – ныне уже ДПС, – по хлипкому мостику, через загаженный Трубеж, который уже в ту пору перестал замерзать на зиму, затем поворот направо, вдоль песчаного карьера, где и начинались основные неприятности...
Дорога была разбита до основания. Точнее всё это безобразие дорогой можно было назвать лишь с определённой натяжкой – так, рытвина на рытвине, или скорее даже колдобина на колдобине. И все эти колдобины да рытвины были по края заполнены талой водой, которая играла бликами на весеннем солнышке, пряча под собой липкую грязь, что при всяком удобном случае летит во все стороны из-под колёс проносящихся на огромной скорости автомобилей, так и метя в лицо.
Перемещаться приходилось кратковременными перебежками, то и дело оглядываясь по сторонам, чтобы, чего доброго, не оказаться облитым с головы до ног смрадной жижей. Иногда удавалось вовремя отбежать в податливый рыхлый снег, а иногда нет. Особенно если вдоль обочины разливалось длинное и глубокое болото.
А кто-нибудь видел поутру отстающий от графика автобус?
В тот чёрный день девятый вал накрыл Григория Викторовича с головой – точнее с фуражкой, – не оставив на теле молодого лейтенанта сухого места – сплошное серо-коричневое пятно вместо формы, а на душе неизменное оранжевое настроение! Как назло, пожаловала проверка из главка, и Григорию Викторовичу влетело по первое число за «неопрятный внешний вид» от замначальника следственного отдела.
Григорий Викторович улыбнулся – такое не забывается – и снова зашагал, стряхивая с плаща капельки серых брызг.
– Разве это обдал? – усмехнулся он. – Так, осеннее недоразумение.
Воспоминания о беспечной молодости немного приподняли настроение.
Занятый раздумьями о былом, Григорий Викторович не услышал, как за его спиной крадучись замерли протекторы дорогих шин.
9.
Светка поубавила огонь на плите и теперь неумолимо поглядывала на вздыхающего Юрку; малыш нехотя трамбовал за щёку манную кашу, всем своим видом демонстрируя высшую степень
недовольства. Щёки постепенно раздувались, отчего мальчик всё больше походил на измученного хомячка, вынужденного через не хочу, повинуясь лишь опостылевшим животным инстинктам, запасаться провиантом на долгую зиму.
«Вот лопну, – думал Юрка, – будет тогда знать! Хотя только мама с папой расстроятся, а эта уж точно плакать не будет».
Юрка снова вздохнул; манки во рту скопилась уже столько, что густая масса полетела во все стороны.
– Ты специально? – тут же накинулась Светка, протягивая к лицу брата полотенце. – Будешь выдуриваться – рот завяжу. Пока не проглотишь.
Юрка вздрогнул и враз проглотил все запасы.
Девочка довольно кивнула.
– Значит, есть всё же можно.
– Можно, – малыш всё же решился на просьбу о помиловании: – Я просто ещё не голоден. А?..
Светка вытерла дрожащие губы брата полотенцем и забрала тарелку.
– Ладно, живи, салага, – кивнула она. – Но, вот, молоко точно выпьешь.
– Тёплое? – проскулил Юрка, готовясь к очередной пытке.
– Нет, холодное! Размечтался.
Светка выключила плиту, ловко вылила из ковшика в стакан разогретое молоко. Она искоса посмотрела на дремлющего у раковины Умку и машинально поправила свободной рукой съехавшие джинсы. Не сказать, чтобы она уж так сильно испугалась случившегося казуса... Однако когда кровотечение только началось, а пёс принялся так тщательно её обнюхивать, невольно сделалось не по себе.