В ловушке гарпий
Шрифт:
В его поведении нет и намека на нахальство. Мне любопытно, что же будет дальше…
— Извините, — говорит мужчина, — вы случайно… не болгарин? Если позволите…
Все ясно, эмигрант. Только этого мне не доставало сейчас. Однако его вежливое обращение обезоруживает меня.
— Прошу! — указываю я на стул рядом.
— Костов. Милен Костов, родом из-под Видина.
— Дебрский. Доктор Дебрский.
— Может быть, желаете баночку пива? — оживляется он с неподражаемой непосредственностью.
— С удовольствием, — соглашаюсь я, — но только если платить буду я.
Костов заторопился к буфету, вернулся с двумя банками охлажденного пива. Открыл и поставил на стол.
— Здесь редко встретить болгар, поэтому я и решился, — говорит он извиняющимся тоном. — Но если вам неприятно…
— Вы давно покинули родину?
Костов печально кивает.
— Давно. В пятьдесят четвертом. Но здесь я с шестьдесят первого. А вы?
— Два дня назад приехал сюда в командировку.
— С шестьдесят первого, — повторяет Костов. — Женился, две дочери. — Он обводит бистро взглядом. — Все здесь принадлежит жене. А вон там — моя младшая.
При встречах с эмигрантами я всегда чувствую себя не в своей тарелке. Прежде всего из-за остающихся незаданными вопросов, на что никто не осмеливается. И еще из-за какой-то особой атмосферы. Обычно часть их ведет себя взвинчено, обрушивает на собеседника потоки дешевого хвастовства и громогласно выражает радужные надежды на будущее, другие в основном понуро молчат, всем своим видом демонстрируя печальную истину о собственном положении. Но Костов, сидящий рядом, не кажется мне взвинченным, ни потерянным. Просто духовно опустошенным, погрузившимся в апатию.
Разговор принимает обычное в таких случаях направление. Он объясняет причину бегства. Родился в деревне под Видином, после коллективизации — нужда, неразбериха.
Бежали втроем, двое постарше и он — восемнадцатилетний парень. Прошел через лагеря в Австрии, его пытались вербовать, но он нашел в себе силы отказаться.
Голос у него ровный, но какой-то безличный. Все — в прошлом, все давно перегорело, остались одни смутные воспоминания.
— Сколько всего пришлось испытать и пережить… Отправили меня на рудники в Кируну. Знаете, где находится эта Кируна?
Я молчу, да и он не ждет ответа. В руке — забытая банка с пивом.
— Разболелся… Но тут повезло. Повезло единственный раз в жизни. Встретил стоящую женщину, поженились…. Потом переехали сюда. Из нее вышла хорошая жена. Вот только сам я… старею и уже не тот, что был прежде.
Он как будто очнулся от сна. Оглядывается, делает глоток пива.
Несмотря на внутреннее сопротивление, я верю ему. Такие как он нередко придумывают разные душещипательные истории и постепенно сами начинают в них верить. Рассказывают их сотни раз каждому встречному, и они приобретают в их собственных глазах правдивость, а все другое как бы стирается из памяти.
— А как там у нас, дома? — спрашивает он.
— Как?.. — в ответ я вдруг сам осторожно задаю вопрос. — А вы в посольство не обращались?
— Как же, обращался. Возвращайтесь, говорят. С женой и детьми. Что было — то быльем поросло, родина все простит, да и работа для всех найдется. Будете честно трудиться — все наладится.
— Правильный вам дали совет.
— Да только куда же мне ехать? Все станут коситься на меня. Вот, мол, всю молодость провел за границей, а теперь приполз… Дай что я знаю, что умею? Ничего. Жена, дочери — и они там будут всем чужие, останется у них только горечь… Такие вот дела. Извините меня, ради бога! Вам хотелось спокойно поесть, да я ненароком…
Он ставит на стол пустую банку из-под пива и поднимается.
— А газеты вы не получаете? — спрашиваю я. — Выписывать-то их нетрудно.
Костов в ответ вздыхает.
— Получаю. Но это не то! Ну да ладно, заходите еще, всегда буду рад.
Я кладу на поднос монету. Он замечает это, ему становится неловко, но он не протестует.
Выхожу на улицу, достаю из кармана план города и пытаюсь сообразить, как быстрее всего добраться до комиссариата. Расстояние вроде бы небольшое, нужно только пересечь площадь в обратном направлении.
Я шагаю вдоль парка и мысли мои заняты Костовым, незнакомой видинской деревней далеких лет, тоской, которая измучила его и от которой ему некуда деться. Плохо я вел себя с ним, впору вернуться и продолжить беседу. Если уж помочь нечем, нужно было бы сказать просто пару теплых слов.
Но я не возвращаюсь. Постепенно успокаиваюсь, заставляю себя не вспоминать о том бистро. Мысли мои сосредотачиваются на неизвестном человеке, находящемся в квартире Ленарта: факт, как говорится, неприятный, но бесспорный.
На лестнице комиссариата я сталкиваюсь с Ханке. Судя по всему, он куда-то спешит. Мы здороваемся, и он сообщает, что намеревается присутствовать при аутопсии Пера Матуссона.
— А что у вас новенького? — с любопытством спрашивает он и стреляет в меня своими серыми глазами.
— Шофер грузовика, залечивающий свои раны после несчастного случая, знаком с Матуссоном, то есть, конечно, был знаком.
Ханке поджимает губы.
— Ничего удивительного. В городе многие знали Матуссона. В том числе и ваш покорный слуга.
— Возможно. Но с какой стати Йенсену отпираться и отрицать это знакомство?
— Вот как? Мда-а-а… — цедит Ханке. Потом опускает на колено портфель и начинает в нем рыться. — Вот, возьмите копию! У помощника Матуссона понемногу развязался язык. Это список людей, которым по тайным каналам время от времени доставлялся товар. Я имею в виду героин. Может быть, он вам пригодится. Густав у себя в кабинете.
Мы прощаемся, и Ханке уходит.
Я пробегаю взглядом список, оставленный мне комиссаром, и на мгновение забываю, что собирался подняться к Кольмару. Мне вдруг захотелось догнать Ханке и спросить, нет ли здесь какой ошибки. Потому что в списке значится и имя Хельги Линдгрен.