В ловушке гарпий
Шрифт:
Все произошло очень быстро. Убийца знал, что Матуссон находится на яхте. Он спустился вниз, распахнул дверь в каюту и выстрелил. Потом покинул яхту, прошел по причалу и исчез в темноте за пакгаузами. Опасными для него могли быть моменты, когда он ступил на палубу яхты и когда покидал ее, ибо причал хорошо освещен. Однако убийцу никто не заметил. Будка сторожа находится на другом конце причала, и лодки по сути не охраняются. Регистрируются лишь те из них, что покидают акваторию порта, этим занимаются дежурные, несущие службу на контрольном пункте.
Я подхожу к Ханке и бегло осматриваю каюту.
— У вас есть предположения… кто бы мог сделать это… И почему?
— Почему? — Ханке делает гримасу как при зубной боли. — Алкоголь или наркотики! Половина владельцев лодок занимается контрабандой алкоголя. И у каждого свои покровители.
Он добавляет в сердцах, что покровители неплохо заботятся о своих протеже. Да и протеже щедро расплачиваются за это. В конце концов контрабанда алкоголя и наркотиков имеет свои законы и правила, и те, кто ею занимаются, соблюдают их.
— Значит… конкуренты? — бросаю я.
Портовой комиссар прислушивается к нашему разговору и кисло улыбается. Его суровое лицо становится еще строже.
— Какая к черту конкуренция? — вмешивается он. — Участники и их границы точно определены, каждый из них хорошо знает свое место в игре! Свои… свои же и расправились с ним!
Он уверен, что убийство Матуссона преследует определенную цель. Все вроде бы подтверждает это. Столь дерзко и открыто обычно расправляются, во-первых, чтобы покарать виновного, и, во-вторых, чтобы припугнуть остальных. Для кары виновного существует множество способов. Пер Матуссон мог просто бесследно исчезнуть, испариться. Его поисками занялись бы через неделю—другую, и они, разумеется, так ни к чему бы и не привели. Потому что все, кто знает хоть самую малость, будут молчать. Какой-нибудь инспектор — юный шерлок вроде Кольмара! — вначале примется за дело с жаром. Потом, наткувшись на стену молчания, оно ему осточертеет. Со временем он займется другими, более спешными случаями, а папка с этим делом будет погребена в картотеках комиссариата. Через пять лет — таков установленный срок! — расследование будет прекращено. Вот такая банальная история.
Но здесь — другое дело.
Я гляжу на застывшую маску лица, по которой уже разлилась отчужденная, серая бледность смерти, и размышляю. Допустим, он провинился. Но в чем? Может быть, он стал свидетелем другого убийства? В ту ночь, на повороте.
— Похоже, с ним расправились, — говорю я неопределенно. — Что касается меня, то хотелось бы выяснить кое-какие мелочи.
Ханке с интересом смотрит на меня.
— К примеру, маршруты ночных прогулок, — добавляю я.
Хитрые глаза Ханке блестят.
— Мда-а-а… Только боюсь, ничего из этого не получится. Мы уже допросили и временно задержали помощника Матуссона. Впустую. В подобных случаях, как правило, имеется железное алиби! Но, если хотите, Густав проводит вас к нему.
Кольмар получает соответствующие распоряжения, а Ханке возвращается к обыску. Достав из портфеля деревянный молоток, он начинает методично простукивать обшивку каюты в надежде обнаружить тайник.
Ничего ему не найти, и он это знает. Просто занимается этим для очистки совести. Современные контрабандисты мастаки на разные хитрости — поймать их с поличным почти невозможно. Чаще всего товар упаковывается в герметический полиэтиленовый мешок, который лодка или катер тянет за собой на канате. Стоит появиться полицейскому судну, как канат тут же обрубают и все доказательства уходят на дно. Если товар ценный, то в мешке находится великолепное приспособление — радиомаяк, который передает и принимает радиосигналы на определенной волне. Лежит такой мешок на дне, и время от времени дает о себе знать. В нужный момент радиомаяку подается команда, она приводит в действие баллончик со сжатым кислородом, мешок надувается и всплывает на поверхность, продолжая подавать сигналы. Все дальнейшее зависит от умения и ловкости, а этого профессиональным контрабандистам не занимать.
Ханке все это хорошо известно, но он добросовестно, как врач, знающий о безнадежном положении пациента, продолжает обстукивать стены каюты. Его помощник, прежде находившийся на палубе, появляется с фотоаппаратом, и яркий свет фотовспышки раз за разом выхватывает мертвеца из сумрака каюты. Серое лицо Матуссона в эти мгновения приобретает отталкивающую мраморную бледность.
Делать мне здесь больше нечего. Мы договариваемся с Ханке встретиться после обеда, и я выхожу с Кольмаром. Он должен проводить меня в службу портового контроля, где регистрируются данные, получаемые с контрольных пунктов о плавсредствах, покидающих акваторию порта.
Ханке ошибся. Алиби у “Хенне Оде” отнюдь не безупречно. Накануне убийства Манолова яхта покинула порт и вернулась лишь на следующий день. Этот факт может что-то означать, хотя и не обязательно он связан с убийством. Яхта выходила в море и в предыдущие дни — нерегулярно, без всякой видимой закономерности, — утром, после обеда и поздним вечером.
Пока я просматриваю журнал портового контроля, Кольмар приносит регистрационную карточку яхты. Меня интересуют ее бывшие владельцы, и он добросовестно записал все данные и незнакомые имена, но в подобных случаях все же лучше иметь под рукой как можно более полную их коллекцию. Мозг мой напряженно работает, я стараюсь как-то связать воедино и туманные намеки Брюге, и сомнительные прогулки “Хенне Оде”, и повторяю название яхты как заклинание.
Мы заканчиваем работу в службе портового контроля, и Кольмар бросает на меня вопросительный взгляд. Хорошо бы побывать в институте и встретиться с Велчевой и Стоименовым, но мне приходит мысль, что уже несколько раз я откладывал разговор с шофером Тине Йенсеном, помещенным в хирургическую клинику. Откладывал, ибо считал, что такой свидетель никуда не денется. Теперь я начинаю думать иначе.
— Тине Йенсен, — говорю я Кольмару.
Кольмар понимает с полуслова, да и вид мой ему подсказывает: что-то изменилось. Мы садимся в машину и всю обратную дорогу молчим. Быть может, его одолевают мысли о семье, детях, я же пытаюсь представить разговор с Тине Йенсеном и обдумываю вопросы, которые заготовил для него еще с утра.
Мы выходим из машины у университета, и мой мушкетер ведет меня в хирургическую клинику. Она размещается в трех мрачных на вид зданиях, наверняка построенных в прошлом веке, полукругом стоящих на ровно подстриженной поляне. На ней уныло торчат покрытые полиэтиленовыми мешочками низкие кустики роз. Солнце уже довольно высоко, сквозь редеющий туман оно блестит как капля расплавленного свинца. Что ж, зима не за горами.
Мы входим в крайнее справа здание и с порога погружаемся в знакомую атмосферу ослепительной, пугающей чистоты — лучшее напоминание о людских страданиях. В коридорах пусто, амбулатории и приемные находятся в другом крыле здания. Мы же вошли через служебный вход под испытующим взглядом привратника. Но нет такой клиники в мире, где бы привратник не разбирался в посетителях. Этот тоже нас не остановил.
Мы поднимаемся по лестнице, нажимаем кнопку звонка у закрытых дверей. Открывшая нам пожилая медсестра, провожает нас в палату, где находится Тине Йенсен. В ее пристальном взгляде сквозит скрытое недоверие, ибо, насколько я понял, Кольмар представил меня вначале как инспектора, а потом и как врача, а это показалось бы подозрительным и самой доверчивой сестре. А эта, судя по всему, не из таких.
В небольшой светлой палате кроме Йенсена находится еще один больной. Кровать Йенсена — у окна. Когда мы входим, он полулежа обедает, стол заменяет ему подвижный металлический поднос, прикрепленный к кровати. Голова и левая рука у него перебинтованы, под белой повязкой лицо кажется маленьким и детским Он отодвигает поднос и поворачивается к нам.