В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)
Шрифт:
От жарких печных кирпичей Дванов еще более разволновался и смог уснуть, только утомившись от тепла и растеряв себя в бреду. Маленькие вещи коробки, черепки, валенки, кофты - обратились в грузные предметы огромного объема и валились на Дванова: он их обязан был пропускать внутрь себя, они входили туго и натягивали кожу. Больше всего Дванов боялся, что лопнет кожа. Страшны были не ожившие удушающие вещи, а то, что разорвется кожа и сам захлебнешься сухой горячей шерстью валенка, застрявшей в швах кожи (Ч:322-323).
(Повтор того же мотива - в "Реке Потудани", когда героя во сне "душит своей горячей шерстью маленькое упитанное животное, вроде полевого зверька", залезшее в горло, ср. об этом Найман 1994.)
А вот иллюстрация второго полюса того же противопоставления:
И Чепурный шел ночною степью в глухоту отчужденного пространства, изнемогая от своего ессознательного сердца, чтобы настигнуть усталого бездомовного врага и лишить его остуженное ветром тело последней теплоты (Ч:156).
Этой же склонностью к расточению, расходованию себя объясняется постоянная тяга героев к дороге:
(Дванов и Копенкин уезжают от Достоевского, строящего социализм в своей деревне:)
Обоим всадникам стало легче, когда они почувствовали дорогу, влекущую их вдаль из тесноты населения. У каждого даже от суточной оседлости в сердце скоплялась сила тоски, поэтому Дванов и Копенкин боялись потолков хат и стремились на дороги, которые отсасывали у них лишнюю кровь из сердца (Ч:334).
Пафос основного переживания платоновских героев - от тщеты всего в том, что никакой сколько-нибудь твердой надежды на выход из энтропийного штопора они так и не находят. Все тот же примитивный материализм пронизывает их сознание.
Философ Анаксагор учил, что во всем заключены частицы всего: внутри каждой вещи в мире скрыты "семена" сразу всех остальных, благодаря чему и объясняется связь одного с другим (с одними предметами эта связь больше, а с другими - меньше). Семена рассыпаны повсюду, и благодаря этому для человека постижим внешний мир - человек просто "знает" его из тех первичных семян, которые в нем посеяны (эта мысль была позднее развита Платоном).
Платонов же и эту - очень близкую для себя - идею пытается оспорить. Его заветные герои (Вощев из "Котлована", Дванов, Яков Титыч из "Чевенгура", Вермо из "Ювенильного моря" и многие другие) мучаются оттого, что не находят никакого подтверждения надежде на движение мира в "антиэнтропийную" сторону. Наоборот, мир на их глазах только разрушается: расходуются самые ценные его ресурсы, исчезают самые значимые, "умные" предметы, память стирается, силы жизни ослабевают. И неспроста почти все герои заняты очень странным, кажущимся бессмысленным собирательством ненужных вещей, скоплением праха (своеобразное, но глубоко пессимистическое, тоже пародийное, переосмысление строительства "Музея" Николая Федорова).
Яков Титыч хотел бы начать в Чевенгуре хоть какую-нибудь работу - он думает перетащить старую кузницу на перекресток дорог, чтобы "чувствовать нужность" своего ремесла. Но в старой чевенгурской кузнице его разбирает томление:
Всюду висела паутина и многие пауки уже умерли, видны были их легкие трупики, которые в конце концов падали на землю и делались неузнаваемым прахом. Яков Титыч любил поднимать с дорог и с задних дворов какие-нибудь частички и смотреть на них: чем они раньше были? Чье чувство обожало и хранило их? Может быть, это были кусочки людей, или тех же паучков, или безымянных земляных комариков - и ничто не осталось в целости, все некогда жившие твари, любимые своими детьми, истреблены на непохожие части, и не над чем заплакать тем, кто остался после них жить и дальше мучиться. "Пусть бы все умирало, - думал Яков Титыч, - но хотя бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода и все пропадает и расстается в прах. Это ж мука, а не жизнь. И кто умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они - одна потеря (Ч:205).
С одной стороны, герои постоянно тоскуют и мучаются от тленности всех предметов и изделий, которые выходят из-под их рук, но, с другой, - сами же роковым образом каждый раз берутся за все более безнадежные предприятия. Почти все, что "делается" у Платонова, - сизифов труд.
В мире Платонова постоянно все ветшает и разрушается (это дальнейшая разработка мотива сада Плюшкина?), потому что все от самого рождения обречено смерти и несет на себе ее помету. Повенчанные жизнью части материи словно каждый миг расстаются навеки и следы их "любовного" взаимодействия друг с другом стираются из памяти. Этот процесс постоянно в центре внимания руководителя чтения платоновского текста и многократно повторяется им, нарочито подчеркивается:
...Яков Титыч пошел между домов в кузницу. В горне кузницы давно уже вырос лопух, а под лопухом лежало куриное яйцо - наверно, последняя курица спряталась от Кирея сюда, чтобы снестись, а последний петух где-нибудь умер в тесноте сарая от мужской тоски (Ч:205).
Или же, тремя страницами раньше:
Пространство равнин и страны лежало в пустоте, в тишине, испустившее дух, как скошенная нива, - и позднее солнце одиноко томилось в дремлющей вышине над Чевенгуром. Никто уже не показывался в степи на боевом коне: иной был убит и труп его не был найден, а имя забыто... (Ч:201-202).
Тот же самый прием использован в повести "Джан" (когда герой находит шлем павшего красноармейца Голоманова).
Видимо, пристальное внимание Платонова ко всем и всяческим ущербам жизни, к трагедии человеческого существования побуждает говорить об "экзистенциальности" его творчества (Левин 1989).
Итак, основным приемом Платонова можно считать переосмысление идей, "носящихся" в культурном контексте времени. Его герои каждый на свой страх и риск перетолковывают лозунги и директивы, спускаемые из "центра". Так же и сам писатель опробует на своем тексте, как бы примеривает на российскую действительность самые разные (часто несообразующиеся друг с другом) идеи, например, идею марксизма о завоевании человеком природы, "скрещивая" ее с психоаналитическими идеями господства деструктивного начала в личности (влечения к насилию, инстинкта смерти), переосмысливает и обыгрывает на свой лад и христианские идеи, и идеи Федорова о "сыновнем" долге воскрешения отцов, и многие другие - снижая или возвеличивая, увлеченно подхватывая или пародируя, но в конце концов все эти идеи развенчивая. "Он дискредитирует, доводит до абсурда в выражении любую идею, не щадя и той, которой он сочувствует" (Толстая-Сегал 1979). Глубинное платоновское мировоззрение все-таки пессимистическое. И по-видимому, это связано не только с разочарованием в революции. Правильно сказано, что смерть для Платонова основная проблема жизни (Геллер 1982:191).
== СОН, ЯВЬ ИЛИ УТОПИЯ?
Комментарий к "Чевенгуру" Андрея Платонова[6]
Слово Утопия, согласно словарям, восходит к сочетаниям греческих слов, означающих либо 'место, которого нет' - через u-topos, либо 'благое место' через eu-topos (БЭС). В современном значении слова "утопия" используются оба осмысления, но в неравной степени. Первое и главное из них, с отрицательными коннотациями, составляет смысл 'выдуманная, никогда не существовавшая и невозможная в действительности страна', и его условными синонимами можно считать выражения "бредни" или "(напрасные) мечтания", а второе передает положительный смысл, который вкладывался в это слово первоначальными авторами, или самими творцами утопий, но, правда, в этом - наивном значении само слово могло использоваться лишь только тогда (до тех пор), пока утопия еще казалась кому-то реальной, а сейчас, для нас, такое употребление уже оказывается невозможным и уступает место первому, со скептическим отношением к себе. Но даже сейчас в любом случае данное слово употребляется для обозначения некой мыслительной конструкции, или умозрительного построения (хотя и расцвечиваемого разнообразными картинами будущей счастливой жизни), а в силу этого многое зависит от того, имеет ли в виду произносящий его основное и, так сказать, "цитатное", "внешнее", "объектное", уже "препарированное" его употребление, осложненное нашим отношением к нему "сверху-вниз", или же - неосновное, изначальное, внутреннее, наивное и устаревшее - то есть использовавшееся автором самой утопии для того идеала, к которому, по его мнению, следовало бы вообще говоря всем нам стремиться, когда говорящий как бы становится на точку зрения того человека, для которого живы прежние идеалы. Естественно, что русский язык только первое из этих значений считает основным (фантазия, неосуществимая мечта), а второе использует лишь как вспомогательное - для строго специального случая (литературное произведение, рисующее идеальный общественный строй будущего - МАС).
Как известно, основной сюжетно-композиционной особенностью книг, написанных в жанре Утопии, является необычное расположение происходящих в них событий во времени и в пространстве, при котором некие идеальные условия переносятся в какое-то удаленное от авторской современности пространство: обычно в будущее - на 50, 100 или 670 лет, как у Л.-С.Мерсье (роман "Год 2440-й", написанный в 1770-м) или даже на 3 тысячи лет, как у В.Ф.Одоевского ("4338 год: петербургские повести", написанные в 1830-е гг.). Иногда же, напротив, утопия может быть перенесена и в некое незапамятное, внеисторическое прошлое - но и в таком случае она опять-таки ничем не отличается от будущего, оказываясь неким "золотым веком", устроенным по образцу рая на земле). (Об этом см. в [Новикова 1997:67].)