В обличье вепря
Шрифт:
Козел, как и все прочие, вдруг перестает сопротивляться, и его поднимают в воздух, на высоту плеча. Мужчины швыряют его в костер и поворачиваются, чтобы идти вспять, еще до того, как он успел упасть. Вол разделяет ту же судьбу, с тем же безразличием. Целые толпы ходят взад и вперед, перенося свой груз: одна и та же сцена повторяется снова и снова, покуда топка не укутывает последнее животное своей жаркой шалью и прячет последнюю тушу от любопытных глаз, чтобы доесть украдкой [108] .
108
Жертвоприношение Артемиде Лафрии наблюдал Павсаний в Патрах, где совершали его калидонцы, переселенные в эти места в 14 г. до н. э. по приказу Августа: «Кругом алтаря они вбивают колья еще зеленые, каждый в 16 локтей длиной, а в середину на жертвенник они наваливают сухих дров. При наступлении праздника они делают подход к жертвеннику совершенно ровным, заваливая землей ступени жертвенника. […] Бросают на жертвенник живых птиц из тех, которых употребляют в пищу, и всяких других жертвенных животных, кроме того, диких свиней, оленей и косуль; другие приносят волчат и медвежат, а иные и взрослых животных. На алтарь кладут также плоды культивированных фруктовых деревьев. После этого поджигаются дрова. Я видел здесь, как медведи и другие животные, лишь только огонь начинал охватывать дрова, бросались за загородку, и некоторым удавалось силою прорваться; но те, которые их привели сюда, вновь заставляют их вернуться на костер. И никто не помнит, чтобы какой-либо зверь тронул хоть одного из присутствующих» (Paus vii. 18.11–13, et vid. Paus iv.31.7).(*41) Лукиан из Caмосаты сообщает о еще более чудовищном обряде (De Syria Dea xlviiii). Миролюбивое поведение животных было условием проведения жертвоприношения (Aesch, Ag 1297; Plut, Pel xxii; Porphyr, De abstinentia i.25; Inscr Kos xxxvii; Dio Chrys, Orxxii.51; Apollonius Paradoxagraphus, Mirabilia xiii). Богиня получила имя Лафрии «по имени одного фокидского гражданина;…Лафрий, сын Касталия, внук Дельфа, создал для калидонцев эту древнюю статую Артемиды» (Paus vii. 18.9), или же оно может быть производным от «Лаофорус» («Защитница Пути» или «Перемещающая людей») или «Элафос» («Богиня оленей»). При раскопках на месте отправления культа были обнаружены коровьи и телячьи рога, вместе с медвежьими клыками, черепашьими панцирями, остатками от тушек саранчи, конскими костями и конскими же зубами — но ни единого оленьего рога обнаружено не было. Существовали и другие сходные празднества: Элафеболии в Гиамполе и праздник Куретов в Мессении (Paus x.1.6; Plut, Mul Virt 244). Добровольному самосожжению Геракла на горе Эте празднество в честь Артемиды Лафрии должно было по времени предшествовать (Pind, Isth iv.67–74; Schol. ad Hom, Il xxii. 159). И даже во времена Ксенофонта еще было принято сжигать свиней заживо в качестве жертвы Зевсу Милихию (Xen, Anab vii.8.4 et vid. Schol. ad Thuc i.126), но подобное жертвоприношение было относительно недорогим.
Культовое имя Артемиды Лафрии вероятнее всего восходит к глаголу , «пожирать» (о животных и об огне). Мнение Павсания (Pausvii. 18.10), возводящего это имя к глаголу , «делать легче, облегчать» в связи с тем, что гнев Артемиды на калидонцев со временем «смягчился», может быть отголоском культовой игры смыслами. Дополнительная авторская отсылка к параллельному месту у того же Павсания является значимой. Еще одно мнение, приведенное у Павсания (о Лафрии, сыне Кастала, сына Дельфа, как авторе статуи), очевиднейшим образом представляет собой стандартную этиологическую легенду, возводящую культовое имя к престижной традиции — в данном случае к дельфийской, связанной с Аполлоном, братом-близнецом Артемиды.
Меланион чувствует, как его беспокойство рябью расходится по рядам героев. Люди, которые волокут свой скот на это колоссальное жертвоприношение, почти не обращают на них внимания. Ничего удивительного, думает Меланион. Вот одно из будущих, открытых перед нами: будущее, в котором победителем выходит вепрь, в котором божественный гнев продолжает свирепствовать в полную силу и унять его нельзя никак, а можно только питать — жертвоприношениями без конца и без края. В этом здесь и сейчас герои — не более чем память о жертвах, которыми им предначертано стать, тени с пустыми руками, чьи неоплаканные тела лежат и гниют на труднопроходимых калидонских пустошах, где они сошлись с вепрем в битве и были побеждены. Здесь им больше делать нечего.
И тут до него доходит, что не будет им в Калидоне никакого «прохладного вина». И женщины не станут подавать им жаркое, мясо и жир, и Эней не примет их в своем дворце. А может быть, и вовсе нет никакого Энея. Он оглядывается вокруг, отслеживая чувства, самые разные, которые проступают на лицах товарищей. Мелеагр проталкивается вперед. Аталанты не видно совсем. Порыв ветра подхватывает клуб напитанного жиром дыма и несет его по-над террасой в их сторону. Дым пахнет поражением и смертью.
Меланион поворачивается и смотрит назад. Гигантские тени героев протянулись по каменному полу вплоть до самого края, который разрезает их надвое. Далее тьма. Собаки Мелеагра пробуравливаются сквозь толпу и собираются у ног хозяина, который стоит у входа в храм. От него хочется сразу отвести взгляд. Огонь слишком яростно пышет у него за спиной.
Из темноты появляются Аталанта и Аура и не спеша подходят к сбившимся вместе мужчинам с тыла. Ее взгляд скользит по Меланиону и останавливается на Мелеагре, который обращается к ним с речью. Когда она подходит ближе, Меланион отворачивается. Мелеагр делает широкий жест рукой, так, словно пытается разом охватить все загоны до единого, а может быть, и то, что лежит выше по склону.
За первым подъемом — неглубокая седловина, посреди которой проходит вымощенная белым камнем дорога. Она прочерчивает по темной долине светлую линию, словно выпустили из лука огненную стрелу, и теперь видимый след ее растворяется и тает по мере удаления — а затем взрывается крохотными искорками далекого света. Мелеагр указывает именно туда.
Он повышает голос, но плямя ревет, скотина мычит либо блеет, а вместе с нею и те, кто гонит ее к костру. Герои его не слышат, да и слушать его нужды никакой нет. Они всегда знали, что соберутся здесь.
Стоящие вокруг Меланиона начинают переминаться с ноги на ногу. Его толкают в спину, но он не оборачивается. На плечо его ложится рука и тянет на себя. Перед ним стоит Аталанта. Он чувствует кожей отпечатки ее пальцев и спиной жар костра и еще — как медленно нарастает беспокойство среди стоящих рядом людей. Они собираются для последнего марш-броска. Огоньки во тьме — это и есть Калидон [109] .
109
Или, скорее, совпадают с Калидоном. Огни, пронзающие древнегреческую тьму, сигналы шлют уклончивые или противоречивые. Колоссальная эстафета из сигнальных башен и костров, сложенных из сосны, сухого вереска, хвороста и горных пород деревьев (Aesch, Ag 288, 295, 305, 497—8), шла от горы Иды на Лемнос, от вершины горы Афон до сигнальных башен Макиста и Мессапии, оттуда — на Киферон, возвышающийся над долиной Асопа, и на гору Эгипланкт, далее над водами Горгопиды, затем, через мысы Саронического залива, к смотровой башне у горы Арахней — и ко дворцу Атрея в Аргосе (Aesch, Ag 281–317). Огни принесли Клитемнестре известие о том, что Агамемнон возвращается из Трои. Сигнальные огни со Скиафа сообщили о проигранном морском сражении афинским союзникам (При острове Скиаф, согласно Геродоту (Hdt vii. 179–183), произошло не морское сражение, а скорее стычка между разведкой персидского флота в составе десяти быстроходных кораблей и тремя дозорными судами объединенного греческого флота, которые безуспешно пытались уйти от противника.), стоявшим при Артемисии (Hdt vii. 183.1), где, много ранее, точно таким же образом Линкей узнал о бегстве Гипермнестры из Лариссы, а она — о его бегстве (Paus ii.25.4). Ночное свечение, яркое настолько, что «были видны тени на земле», было предвестием несчастья, постигшего лакедемонян (Diod Sic xv.50.2–3), а другое подобное явление — возможно, комета (Aristot, Meteor 343b.23) — предшествовало наступлению моря, поглотившему города Бурис и Гелику (Callisthenes ар. Sen, Quaest Nat vii.5). Однако точно такое же явление было расценено как благое предвещение относительно экспедиции Тимолеона на Сицилию (Diod Sic xvi.66.3). Афина вела Фурий от дворца Атрея в Подземный мир при свете факела (Aesch, Eum 1022—4), а Артемида предпочитала пронзать свою добычу при точно таком же освещении (Paus viii.37.4) (В Подземный мир в Эсхиловых «Евменидах» Афина провожает при свете факелов, естественно, не римских Фурий, а их греческих товарок, Эриний, к тому же уже успевших (у Эсхила) преобразиться в Благих богинь, Евменид. У Павсания в указанном месте речь идет о скульптурной композиции работы Дамофонта, стоявшей в теменосе Деспойны (Владычицы) возле аркадского города Акакесия. В этой группе Павсаний действительно упоминает о статуе Артемиды, которая, однако, никого не пронзает: в одной руке у нее светильник, а в другой — две змеи. Впрочем, факел в этой скульптурной композиции все же фигурирует — его держит Деметра, центральное божество группы.). Трепещущие девы сопровождали процессию, несущую зажженные прутья (пиксида, London Brit Mus 1920.12–21.1; стамнос, Mississippi 1977.3.96), к свадебному алтарю (Eur, Med 1027, Ion 1474, Hel 723), но сами жертвоприношения совершались в темноте; и только безумная Кассандра зажгла свечи, дабы отпраздновать свое «замужество» после падения Трои (Eur, Tro 308—52). Факелы, зажженные Орестом и Капанеем, подали знак об умерщвлении Гермионы (Eur, Or 1573) и о падении Фив (Aesch, Sept 433); факел, зажженный Таис, вызвал ответный смех Александра, который наблюдал за горящим Персеполем (Diod Sic xvii.72.5). Ср. «свет факелов», при котором Ифигения пыталась очистить оскверненное братом святилище в Тавриде (Eur, Iph Taur 1224), с теми факелами, которые в честь Деметры бросали в яму в Аргосе (Paus ii.22.3); или свет, при котором были собраны войска Кимона (Diod Sic xi.61.6–7), с тем светом, который исходил от лысой головы Одиссея (Hom, Od xviii.354), который в это время был стар и претерпевал насмешки со стороны людей, которым вскоре суждено будет пасть от его руки. Всем этим огням еще только предстоит воссиять, и тот свет, при котором Мелеагр видит, как Аталанта оборачивается к стоящему рядом с ней человеку и что-то ему говорит, должен возбуждать его куда сильнее, не хуже того, что исходит от факелов, освещающих таинства в честь «Великой Богини»; впрочем, и там не принято терять голову настолько, чтобы назвать ее по имени (Soph, Oed Col 1049). Он не слышит ни слова, и огни Калидона мерцают, как огарки ламповых фитилей (Aristoph, Nub 56— 9), плавающих в соли и масле (Hdt ii.62.l—2), плохо подрезанных (Aristoph, Vesp 249—54), с пурпурным пламенем (чаша, Paris Louvre G135) и пурпурным дымом (скифос, Paris Louvre G156), коптящих в предвещение дождя (Aristoph, Vesp 262). Масло клещевины (Hdt ii.94.l—2) дало бы значительно лучший свет, а оливковое масло — еще того лучший (Xen, Sym vii.4).
Герои идут дальше. Город похож на молчаливое факельное шествие, внезапно сорвавшееся в безумную гонку (Paus i.30.2; колоколовидный кратер, Harvard 1960.344) (Приведенная ссылка отправляет нас к описанию факельного бега в окрестностях Афин — от жертвенника Прометею в Академии и до города. Победителем считался тот, кто первым добежит до финиша с не погасшим по дороге факелом.), или на мозаичное зарево, где каждый всполох — это лампа со всем тем, что она может открыть стороннему глазу: мужчину, корпеющего над своими счетами (Aristoph, Nub 18), женщину, занятую туалетом (Aristoph, Lys 825—8; колоколовидный кратер, Harvard 9.1988; килик, Mississippi. 1977.3. 112) или работающую рукой у себя между бедрами (Aristoph, Eccl 1—18). Они двигаются, перестраиваются, перемигиваются между собой: горящим на троянском прибрежье шатрам (Eur, Rh 43) эхом откликнется свет, который льется из окошка Елены (Tryphiodorus, Escidium Il ii.487–521), а затем его сменит предательский сигнальный огонь Синона (Apollod, Ер 5.15). Грекам удастся обман, их корабли плывут под парусами по морю; ответный костер, разожженный Навплием, заведет их на скалы Каферейского мыса (Apollod, Ер 6.7, ii. 1.5; Eur, Hel 1126—31; Schol. ad Eur, Or 432; Quint Smyrn, Post xiv.611ff.; Schol. ad Lyc, Alex 384; Hyg, Fab cxvi; Sen, Ag 557—75; Diet Cret vi.l; Virg, Aen xi.260 et Serv ad ibid.; Lact Plac ad Statius, Achill i.93; Ov, Met xiv.472). На каждого Микерина, зажигавшего лампы, дабы обратить ночь в день (Hdt ii. 133.4–5) (Геродот в указанном месте рассказывает историю о египетском фараоне Микерине, который, узнав о том, что ему осталось прожить всего шесть лет, велел изготовить множество светильников, которые зажигались после захода солнца, чтобы превратить ночь в день и продлить фараону возможность получать удовольствие от жизни с шести лет до двенадцати.), найдется своя Антигона, потеющая под солнцем, на которое она не может найти в себе силы поднять глаза (Soph, Antig 879) (Речь идет о четвертом стасиме Софокловой «Антигоны», в котором главная героиня готовится к медленной смерти в подземном склепе, куда ее велел заточить Креонт — дабы не обагрять собственных рук убийством кровной родственницы и не осквернять убийством городской территории. Антигона не считает для себя возможным впредь видеть свет солнца, поскольку фактически «назначает» себя искупительной жертвой за родовое проклятие Лабдакидов.); и на каждую пару клоунов, поджигающих друг у друга на теле волосы (Aristoph, Thes 237) (В комедии Аристофана «Женщины на празднике Фесмофорий» («Фесмафориазусэ») Еврипид отправляет переодетого Мнесилоха на разведку к женщинам и начинает операцию по «смене тендера» с того, что выжигает Мнесилоху волосы в промежности: самый употребительный, судя по всему, способ депиляции у греческих женщин.), будет дюжина светочей правосудия, которые явятся, чтобы уличить их (Aristoph, Vesp 219) (В комедии «Осы» в указанном месте речь идет о стариках-сутягах, с ночи собирающихся в суд и приходящих с лампадами, чтобы позвать с собой своего товарища по этому прибыльному в Афинах V в. до н. э. хобби.). Во тьме, раскинувшейся на востоке, дубы и оливы покрывают подножие горы Эты; ближе к вершине растут сосны. Костер Геракла — все еще девственный лес (Soph, Trach 1193–1205). Герои вытягиваются цепочкой вдоль мощенной камнем дороги у входа в город, а огни умножаются числом и собираются по обе стороны (Hom, Il viii.555—66) (Засим следует отсылка к обычному у Гомера развернутому сравнению, в котором тысяча горящих на троянском прибрежье ахейских костров уподобляются звездному небу в безветренную ночь, при виде которых «пастырь, дивуясь, душой веселится».). Они влекут за собой в кильватере караваны следствий — горящий храм Геры (Paus ii.17.7) (Имеется в виду древний храм Геры в Герейоне, теменосе богини, который находился невдалеке от Микен. Согласно приведенной у Павсания легенде, храм сгорел потому, что заснувшая жрица с весьма показательным именем Хрисеида не уследила за лампой, стоявшей под гирляндами. Хрисеида затем бежала в Тегею и отдалась под покровительство другой богини, тамошней Афины Алей.), сияющий лик Афины (Hom, Od xix.33—4) (В начале XIX песни «Одиссеи» Афина, помогающая ночной порой Одиссею и Телемаку выносить из оружейной комнаты шлемы, щиты и копья, озаряет комнату божественным светом, сама оставаясь невидимой. Правда, в оригинале речь идет не о «сияющем лике» Афины, а о ее золотом светильнике, .), — которые растут на глазах, пока не затмевают все вокруг (Eur, Сус 663) (Приведенная ссылка на «Киклопа» Еврипида отсылает к восклицанию Полифема, которому Одиссей со спутниками только что проткнули горящей головней единственный глаз: «, ’ ~u » (букв.: «Увы мне, пламенем (светом) лишили мой глаз возможности видеть свет»). Существующий перевод И. Анненского («О горе! Глаз спалили… углем глаз») неточен.). Когда герои подходят к воротам, огни Калидона рассеиваются. Мелеагр потерял Аталанту из виду. Его собаки облаивают городских собак, но в ответ — тишина. Где же истинный знак?
«Светоч Афины» был переделан Каллисфеном и снабжен фитилем из огнеупорного «карпасийского льна» (Paus i.26.6–7) (Речь идет о золотом светильнике, состоявшем при древнем изображении Афины, которое находилось на афинском Акрополе. Масло в светильник наливали только один раз в год, при том что горел он непрерывно — фитиль же его был сделан из асбеста, который греки добывали на Кипре и называли «горным волокном». Мастера, сделавшего этот светильник, согласно Павсанию, звали вовсе не Каллисфеном, а Каллимахом; оба имени значимы в дальнейшей греческой традиции, и замена имени отца александрийской ученой поэзии именем историка, сопровождавшего Александра в его походах, вполне может быть смысловой.). Огонь, украденный Прометеем, скрывается среди бесчисленного своего потомства (Aesch, Prom 1—11). Калидон разменивает линии своих улиц на пунктирную топографию светящихся булавочных головок. Они подобны тем ложным огням, что грезятся порою мореходам (Hom, Il xix.375—6) (В гомеровском тексте, к которому дана отсылка, речь никоим образом не идет оложных огнях, которые мерещатся морякам. Напротив, очередное развернутое гомеровское сравнение уподобляет свет, разливающийся от щита Ахилла, костру, зажженному ночью на горной вершине, чтобы помочь сориентироваться захваченным бурей морякам. Другое дело, что у Гомера моряки эти не в силах выйти к спасительному берегу, поскольку их «против воли и волны и буря / Мча по кипящему понту, несут далеко от любезных».), или тем бессмысленным сигналам, которые посылали из Платей в Фивы и среди которых был затасован сигнал истинный (Thuc iii.22.7–8) (Речь идет об эпизоде Пелопоннесской войны, когда фиванские и пелопоннесские войска осаждали традиционно союзный афинянам беотийский городок Платеи. Однажды зимней ночью отчаявшиеся платейцы пошли на прорыв — и когда вылазка была обнаружена противником и фиванцы зажгли сигнальные огни, дабы дать знак подкреплениям о необходимости принять участие в сражении, оставшиеся в Платеях жители также зажгли на стенах города множество заранее припасенных факелов, чтобы сбить противника с толку — что им, в общем и целом, удалось.), или «огню неверному, который / двусмысленный дает ответ, / знак — разом — пораженья и победы» (Eur, Ph 1255—9) (В переводе Анненского: «…и жар сильней в их душах разгорался. / Гадатели ж, проливши кровь ягнят, / дым жертвенный прилежно наблюдали: / развеется или столбом пойдет, / и по тому, высоко ль пламя жертвы / и на кипящей влаге пузыри, — / грядущего исход вещали боя…»). Ворота открываются перед героями. Калидон исполнен тысячей светильников со снятыми крышечками; они собираются в дальних концах улиц, потом рассыпаются, как угли, выброшенные из очага. Герои поднимают руки и протирают глаза; они не узнают этих новых констелляций, чьи красные звезды не освещают ничего, кроме самих себя. Собаки сбиваются в кучу. Но окружившие их огоньки светятся гораздо ближе, чем звезды. В них краснота упавших углей, искр, вылетевших из жаровни, крохотных отблесков погребального костра на стенах храма, и каждая пара сцеплена с отдельным сгустком тьмы. Герои начинают отслеживать формы темных тел, пока калидонские огни все теснее замыкают круг. Подобные огни источникам не известны, однако же — вот они. За пределами досягаемости письменной традиции лежит земля, на которой их деяния не оставят ни отметины, ни следа, — где, видимо, и следует искать вепря. Они глядят в горящие глаза, которые глядят на них. Потом первый зверь делает первый прыжок.
Они вошли в город через южные ворота и нашли пустые улицы, беспросветный лабиринт. Город, обещанный им, скрывал внутри себя другой город, опустошенный и разграбленный. Они двигались по улицам Калидона, вслушиваясь и вглядываясь в окружающую темноту, и тени, которые набухали вне пределов их зрения, тоже подслушивали и подглядывали за ними. Их страхи были — страхи охотников, которые молча идут по следу или ждут в засаде, взяв оружие на изготовку; в последний момент перед решающим ударом они видят собственное отражение в зрачках жертвы и в следующий миг чувствуют, как ее страх дрожью передается по древку копья. Герои шли бесшумно, и каждый слушал, как собираются вокруг темные твари. Они уже опознали еще одну из возможных будущих судеб. Ничего охотник не боится так, как охоты на самого себя.
Мерцающие красные точки дрейфовали в темноте у них над головами, перемигиваясь, исчезая и появляясь снова, сопровождая их молчаливое шествие к святилищу, которое стояло на высоком месте в северной части города. Войдя в узкий, огороженный высокими стенами проулок, собаки Мелеагра начали лаять. Герои ускорили шаг. Теперь они шли слишком тесно, так что от оружия при случае не будет никакого толку, и предощущение того, что вот-вот должно случиться, охватило их, заставив колебаться между желанием двигаться вперед и желанием отступить. Куда? Аталанта посмотрела вверх. За глазами набухли тела, выстроившись вдоль крыш и справа и слева. Те, кто шел впереди колонны, развернулись и начали протискиваться назад между теми, кто шел следом. Те, кто пытался по-прежнему идти вперед, напирали. Кто-то крикнул, призывая к порядку, а секундой позже началась атака, сверху, с обеих сторон.
Беспорядок, хаос, бессмысленная свалка. Крик первой жертвы, и следом — паника. В этом месте одержать победу охотники не могли и потому рассыпались, обессиленные первым же натиском, попытались снова собраться, не сумели. Одна группа продолжила пробиваться к святилищу. Остальные рассеялись.
Аталанта, Меланион, Анкей и киммериец обнаружили, что бегут вместе. Что-то скользнуло по ее лицу, сверху вниз. Она ударила влет. Потом — запнулась обо что-то. Она потеряла равновесие — и упала бы и осталась лежать. Рука подхватила ее под локоть и дернула вперед и вверх. И снова их четверо, и они бегут.
Город воздвиг вокруг них стены тьмы, и тяжелые тела мужчин бились друг о друга, покуда бег их не замедлился и кровь не застучала в висках. Улица стала шире и уперлась в небольшой дворик с каменной гермой в центре.
Тут Анкей пробормотал, что все они аркадяне, не обращая внимания на киммерийца, и выругал Мелеагра, предводителя, который завел своих людей в засаду.
Они встали вокруг святилища, каждый — лицом к своей четверти окружившей их непроглядной тьмы. Она понятия не имела, сколько им пришлось ждать, прежде чем послышался скрежет когтей о черепицу — враг подходил по крышам. Она смотрела, как зажигаются вокруг раскаленные булавочные головки глаз. Шесть, восемь, десять, двенадцать. Она нацепила напалечник и потянулась за первой стрелой.
Киммериец пускал стрелу за стрелой, пока ни одной не осталось, потом снял с лука тетиву и соорудил удавку. На него они и набросились. Меланион рванулся было к нему на подмогу, и она услышала, как ее собственный голос смешался с голосом Анкея — двойной лающий окрик, чтобы стоял, где стоит. Два резких крика боли, потом киммерийца не стало — и краткая передышка для троих оставшихся, пока запах свежей крови оттянул на себя всю стаю. Она дралась, зажав между зубами нож, и Аура стрелой вылетала у нее из-под ног, чтобы прикончить тех, кого она сама добить не дотянулась. Анкей размахивал секирой по бесконечной спирали: влево, вправо и опять влево, перекидывая ее с руки на руку, и ноги вросли в землю намертво, как два дуба. Она чувствовала, как кровь его жертв брызжет ей на плечи и на спину. Меланион делал копьем выпад за выпадом, рыча от усилия, но основными волноломами, о которые разбивалась атака, были Анкей и она. Ибо звери накатывали волнами — она сбилась со счета, сколько было этих волн; странная усталость плащом укутала шею, монотонная музыка, которая жужжала и нашептывала ей в уши голосом на удивление знакомым, вот только чьим, она никак не могла вспомнить. Она всякий раз ждала до последнего, прежде чем спустить с тетивы очередную стрелу: глаза ищут цель, рука оттянута назад, пальцы чувствуют стрелу и выгибают лук, а сердце замедляет ход и держит паузу. Потом — ожидание, зияющий интервал, в который врываются еле слышные крики людей в отдаленных частях города, выдохи мужчин, оберегающих ее со спины, скрежет когтей, который совместим скорее с землей и травой, чем с гладкими камнями Калидона. Кажется, что эти интервалы растягивают мгновенья во времена года; неимоверное количество времени на то, чтобы пустить стрелу. Тела падали прямо ей под ноги, и, когда наступала смерть, она перехватывала стрелу возле самого наконечника, чтобы протянуть ее сквозь труп и снова наложить на тетиву.