В Объятиях Соблазна
Шрифт:
Тщательно оскоблив подбородок и надушившись бергамотом, я придирчиво осмотрел себя в зеркале. Что ж, недурен, чертяка! Бледность вроде сошла, щеки порозовели. Глаза опять же блестят — впервые за долгое время. Сразу видно мужчину, твердо решившего добиться своего. Взять измором, обаянием и напором.
Подмигнув своему отражению, я напялил сюртук и кое-как причесался. Рано, конечно, прихорашиваться — ужин-то часа через два, не раньше. Но уж больно нетерпелось поскорее узреть Элизабет. Упасть на колени, сжать ее хрупкие ладони.
Тряхнув головой, я отогнал тревожные мысли. Ничего, прорвемся! Будем обхаживать и домогаться, пока не сдастся. В конце концов, не вечно же ей дуться? Рано или поздно сердце оттает, душа дрогнет. Вот тогда-то я и вручу ей медальон — как символ вечной любви и верности.
Окрыленный мечтами, я принялся мерить шагами комнату. Перебирал в уме заготовленные фразы, подбирал нужные интонации. Ромео хренов, тоже мне! Кто бы мог подумать, что грубый циник Марко Альвизе будет так сходить с ума по строптивой англичаночке? Вон до чего дошел — воркует и распинается, как провинциальный поэт.
Взгляд то и дело обращался к окну. За стеклом сгущались ранние сумерки, зажигались первые огни. Снизу доносились приглушенные голоса прислуги и звон посуды. Видимо, ужин был уже на подходе. От предвкушения у меня скрутило живот, в горле пересохло.
Я то и дело поглядывал на часы. Волнение нарастало с каждой минутой. Наконец, не выдержав, я дернул шнурок колокольчика, вызывая слугу.
— Доложите синьорине Элизабет, что ужин подан, — бросил я появившемуся на пороге лакею. Тот почтительно поклонился и исчез за дверью.
Я как раз завязывал шейный платок, когда в комнату ворвался запыхавшийся Лучано. Щеки его раскраснелись, на лбу выступила испарина. Но глаза озорно поблескивали, а губы то и дело расползались в ухмылке.
— Марко, дружище! Ну и новости! — воскликнул он с порога, потрясая какими-то бумагами. — Ты не поверишь, что учудила эта твоя англичаночка!
У меня екнуло сердце. В груди разлилось странное, щекочущее предчувствие. Я вскочил навстречу другу, до боли стиснул его плечи.
— Что? Что она учудила? Говори же скорее, не томи!
Лучано расплылся в ехидной ухмылке и картинно взмахнул бумагами у меня перед носом.
— Ха! Представляешь, заявилась давеча ко мне в контору и подписала отказ от наследства! В твою, между прочим, пользу. Все состояние синьоры Беатриче, все до последнего сольдо — теперь твое. Ну не чудеса ли?
У меня потемнело в глазах. Как? Элизабет отказалась от наследства? Отписала все мне? Но… Но почему?
— А… А где она сейчас? — пролепетал я, хватая друга за отвороты сюртука. — Где Элизабет? Что она сказала, уходя?
Лучано пожал плечами, скривился в ехидной усмешке:
— А я почем знаю? Свершила, что хотела, да была такова. Небось уже на корабле в свою Англию
Глава 21
Элизабет
Я с трудом разлепила воспаленные веки, приподнялась на постели. В висках стучало, во рту пересохло, словно в пустыне. Сквозь щель в портьерах в спальню струился тусклый свет — судя по всему, давно миновал полдень.
С трудом поднявшись, я подошла к окну и рывком раздернула шторы. В лицо ударило блеклое весеннее солнце, где-то вдалеке заголосили чайки. Венеция жила своей привычной жизнью, не ведая о буре, что терзала мою измученную душу.
Прошлая ночь вновь встала перед глазами — во всей своей унизительной красе. Бал-маскарад, нарочито страстный поцелуй Марко, похабные шуточки и смешки гостей. Мое бегство из залы, полное отчаянья и стыда. Злые слезы, что я глотала всю дорогу до дома. Бессильная ярость, что долго не давала уснуть.
Какая же я наивная дура! Очаровалась беспринципным мерзавцем. А он… Он просто использовал меня. Одурачил, а потом опозорил перед всем светом. И ради чего? Ради минутной прихоти, ради удовлетворения своего самолюбия!
Стиснув зубы, я до боли впилась ногтями в ладони. Как ни печально было признавать, но я проиграла, по всем статьям.
Решительно кивнув своим мыслям, я принялась лихорадочно собирать вещи. Платья, туфли, книги, безделушки — все летело как попало, грудой сваливалось на постель. Руки дрожали, движения были резкими и дерганными. Хотелось поскорее убраться из этого проклятого палаццо. Стереть из памяти и жгучий стыд бального скандала, и сладкую истому поцелуев, и горечь разочарования.
Самым трудным оказалось написать прощальное письмо. Перо прыгало в негнущихся пальцах, буквы плясали перед глазами. Как подобрать слова, чтобы выразить всю боль, все смятение чувств? Упрекнуть в подлости — или смиренно признать свое поражение? Тешить себя надеждой на понимание — или гордо превозмочь отчаяние?
Исписав несколько листов, я в сердцах отшвырнула перо. К черту красивости! Буду краткой и честной. Напишу как есть — мол, уезжаю, прощайте. Все, точка. Нечего распинаться в признаниях. Марко все равно не способен оценить искренность моих чувств. Видит во мне лишь глупую девчонку, случайность, помеху свалившуюся на голову.
Запечатав конверт, я со вздохом откинулась на спинку стула. Что ж, дело сделано. Теперь бы еще хватило духу довести задуманное до конца. Не сломаться, не дать слабину в последний миг.
В дверь вдруг тихонько поскреблись, и на пороге возникла Ханна. Волосы кое-как заколоты, передник съехал набок. В руках она держала пышный букет ромашек.
— Мисс, вам тут цветы от синьора Марко принесли. Посыльный только что доставил.
Я замерла, не веря своим глазам. Ромашки? Да как у него только наглости хватило!