В погоне за солнцем
Шрифт:
– Есть вяленое мясо, - тоном, будто делаю величайшее одолжение, сообщил я.
– Еще лучше!
– А что я, по-твоему, должен был взять?
– Ну... хотя бы птицу, - не очень уверенно заметил Отрекшийся.
– Вон, - неопределенно кивнул я на небо, - полный лес птиц. Иди да подстрели. В пути она стухла бы за день.
– Подстрелить?
– скептически спросил Нэльвё.
– Здесь кто-то умеет потрошить дичь?
Я умел. Бьюсь об заклад, что Нэльвё - тоже, но ни за что в этом не признается. А раз так, пусть перебивается вместе со всеми полезными и несложными в приготовлении кашками.
– Ну вот и снят вопрос, не правда ли?
Нэльвё скорчил в ответ страшную рожу и тут же, позабыв об "обиде", встряхнул ладонью. С пальцев сорвался сноп рыже-золотых искорок - и пламя, не столько разожженное, сколько выпрошенный у Хозяйки леса, заплясало на тоненьких сухих веточках, почти сразу их слизнув.
– Вот и варите свою кашу, раз такие мастера, - фыркнул Нэльвё, подхватывая котелок.
– Еще скажи, что не умеешь. В жизни не поверю!
– Умею. Но я развел костер и принес воды.
– Принес?
– вздернул бровь я.
– Почти принес, - осклабился он.
– Дело двух минут. А вы не сидите! Каша не ждет, костер тоже - потухнет еще. А я после таких трудов отдохну, искупаюсь схожу...
Я, уже было совсем махнувший на дурачества Нэльве рукой и развернувшийся, чтобы вернуться в лес и собрать хворост, не удержался от вопроса:
– Ты хотел сказать, "умыться"? Вряд ли в ручье тебе удастся искупаться.
Тихую кудель воды мы не столько слышим, сколько чувствуем. Воды мурлычут, что-то шепчут, свивая текучую пряжу цвета летнего неба, и их ласковое, размеренное дыхание течет по венам вместе с кровью, вливаясь в нее спокойствием задумчивых озер, поющим восторгом горных потоков и озорной радостью весенних ручьев.
– Искупаться. Ты плохо слушаешь песнь воды, Мио, - улыбнулся он.
– Спорим, здесь есть река?
– Надейся, что это река, а не поросший тиной и ряской овражек, - со смешком сказал я.
– Проспоришь еще желание!
– И не мечтай!
Голос донесся уже откуда-то из-за деревьев, как раз в направлении звенящего ручья. Я, насвистывая какой-то дурацкий мотивчик, - вот же дурацкая особенность перенимать привычки приятелей!
– шагнул под сень деревьев, выискивал среди травы опавшие ветви. Их было мало. Я едва насобирал небольшую охапку - настолько небольшую, что легко удерживал ее в руках. Ломать отмершие, высохшие ветви было жаль, как будто погожий весенний день и шальная весна еще могли подарить им вторую жизнь. Поколебавшись, я решил, что пока хватит и этого, и, оставив их, вернулся к лагерю.
Камелия сидела, склонившись над мешочками с крупкой, и с интересом их рассматривала. Вещи уже были разобраны - вернее, разбросаны в беспорядке по поляне. Я подозревал, что она, не мудрствуя, просто перевернула сумки вверх дном и вывалила все на землю.
Только осознание того, что девушка "хотела как лучше", позволило мне сдержаться и не рявкнуть на нее сразу. Я глубоко вдохнул, мысленно досчитал до десяти... нет, до двадцати - и, проглотив все пришедшие на ум колкости, обратился почти дружелюбно:
– Камелия! Ты все вверх дном решила перевернуть?
Девушка ойкнула и, спохватившись, взмахнула руками. Вещи рванули, кто куда. Каши в обнимку с подстилкой нырнули в одну из чересседельных сумок, завернутый в тряпицу сыр юркнул в мешок с овсом, сменная рубашка повисла на ветви склонившегося к поляне дерева, а чемодан Камелии зачем-то перелетел через круп моей Стрелочки.
("Стрелочек" у нас теперь две. С Звездочкой проблем не возникло: чалую кобылку, сразу приглянувшуюся леди, продавший нам лошадей крестьянин все же изволил назвать. А вот чем отличались друг от друга Ленточка и Стрелочка мы так и не поняли, и, не мудрствуя, стали называть обеих Стрелочками - за характерные полосы вдоль переносицы. Наши непривередливые лошадки ничего против не имели. Я подозревал, что они отзывались на что угодно - только бы кормить не забывали и не слишком утруждали).
Камелия, осознав ошибку, поспешила исправиться. Только-только улегшиеся вещи вновь взвились в воздух и, сталкиваясь друг с другом, разлетелись по им причитавшимся местам. Когда в чересседельную сумку юркнула последняя вещица, девушка заискивающе посмотрела на меня. Я только покачал головой, мысленно поздравив ее с тем, что этой сцены не видел Нэльвё. Он, кстати, за то время, что я выискивал хворост и задавался этическими вопросами, успел вернуться, соорудить вокруг костра сложную конструкцию, водрузить на нее котелок - и снова удрать.
– А как варить кашу?
– робко спросила девушка, смотря на меня щенячьим, полным обожания и мольбы взглядом.
Мне очень хотелось во все горло закричать: "Никак!!!" - и вырвать мешочек из ее тоненьких, незнакомых с работой пальчиков (подозреваю, самое тяжелое, что она когда-либо держала - столовая вилка), но я героически сдержался, сохранив каменное выражение лица. И мягко предложил:
– Камелия, быть может, вы оставите эту работу мне?
Любая другая девушка благородного происхождения, оказавшаяся в ее ситуации, с радостью бы спихнула подобную "радость" на сопровождающих. Но - увы!
– Камелия к "любым девушкам" не относилась.
– Вы работаете, а я сидеть буду? Нет уж!
– воскликнула она возмущенно. И добавила, уже тише, без прежнего пыла, зато рассудительно: - И дольше.
Я присел у огня. Пламя, пляшущее среди травы, но не выжигающее землю, приветливо потянулось навстречу. Оно могло гореть и само, без хвороста, но тогда почти не согревало и казалось безжизненным, мертвым.
– Подай, пожалуйста, мешочек с кашей.
– Нет, я сама! Пожалуйста!
– глаза Камелии пылали, как никогда, и казались ярко-лазоревыми.
– Высыпать сейчас или...
– Когда закипит, - обреченно сказал я.
– И не забудь посолить. Хотя нет! Не надо!! Я сам, - спохватился я, живо представив, на что будет похожа каша, "посоленная" Камелией.
Хвороста оказалось даже меньше, чем я надеялся. Придется принести еще, причем немедленно.
Я встал и, небрежно отряхнув штаны от налипших травинок, коротко предупредил:
– За хворостом. Вернусь совсем скоро.
– А как долго варить?
– окликнула меня Камелия уже у самой кромки леса.